дюйм. Я так часто натягивал лук арбалета, что кожа у меня на животе стала грубой, как у крокодила, и я частенько думаю, что, может быть, благодаря этому упражнению я могу даже теперь переваривать хоть камни. Не могу умолчать о своих забавах с пращой, благодаря которым я устраивал весьма впечатляющие представления на ипподроме. А теперь я расскажу об одном из моих выступлений с этим старинным предметом военного снаряжения, что должно вызвать особое одобрение у доверчивого читателя. Я упражнялся с пращой во время прогулки с моим дядей по берегу реки. Солнце садилось, стайка форелей играла, и время от времени одна из них выпрыгивала из воды, и ее сверкающее тело четко вырисовывалось на фоне скалы. Конечно, любой мальчишка на моем месте при таких удачных обстоятельствах мог попасть камнем в рыбу, но я взял на себя более сложную задачу и подробнейшим образом рассказал дяде, что я собирался сделать. А именно: метнуть вертящийся камень так, чтобы пригвоздить рыбу к скале, разрезав ее пополам. И, едва успев договорить, я сделал это. Дядя почти с ужасом посмотрел на меня и воскликнул: «Чур меня Сатана!» — и несколько дней он со мной не разговаривал. Другие победы, тоже немалые, перед этой меркнут, но я считаю, что могу спокойно почивать на лаврах еще с тысячу лет.
Глава 3
Вращающееся магнитное поле
Когда мне было десять лет, я поступил в реальное училище, в то время новое и довольно хорошо оборудованное учебное заведение. Его физические кабинеты имели богатый выбор моделей классических научных приборов по электричеству и механике. Демонстрации и опыты, время от времени проводившиеся преподавателями, вызывали у меня восхищение, и они, безусловно, дали мощный толчок пробуждению у меня тяги к изобретательству. Я также страстно увлекся математикой, и преподаватель часто хвалил меня за быстрые решения. Они удавались мне благодаря приобретенной способности зрительно представлять цифры и вычислять не просто в уме, что умеют делать многие, а как будто в реальной жизни — на бумаге. При решении задач, до определенного уровня их сложности, мне было абсолютно безразлично писать ли знаки на доске или представлять их мысленно. Но уроки рисования, на которые отводилось много учебных часов, вызывали у меня невыносимое раздражение, что было весьма удивительно, потому что большинство членов нашей семьи отличались способностями к художеству. Не исключено, что мое отвращение объяснялось становящейся привычкой склонностью к мысленному представлению образов. И не будь в классе нескольких необыкновенно глупых мальчиков, которые были вовсе ни на что не способны, мои оценки были бы наихудшими. Рисование угрожало испортить всю мою карьеру, поскольку оно было обязательным предметом в тогдашней системе обучения, и при каждом моем переходе в следующий класс отцу приходилось прилагать усилия. На втором году учебы в училище меня захватила идея осуществить непрерывное движение, используя для этого постоянное давление воздуха. Случай с насосом, о котором я уже рассказал, засел в моем мальчишеском воображении и поразил меня беспредельными возможностями вакуума. Я был одержим желанием использовать эту неисчерпаемую энергию, но долгое время не представлял себе, с чего начать. В конце концов, однако, мои усилия выкристаллизовались в изобретение, которое позволило мне достичь того, что не удавалось еще ни одному смертному. Представьте себе цилиндр, свободно вращающийся на двух подшипниках и частично опущенный в прямоугольную, плотно прилегающую к нему ванну. Ее открытая сторона забрана переборкой, так что сегмент цилиндра внутри отведенной для него части делит ее с помощью герметично скользящих сочленений на два полностью изолированных друг от друга отделения. Если одно из этих отделений герметизировать и откачать из него воздух, а другое оставить открытым, это привело бы к непрерывному вращению цилиндра. По крайней мере, так я думал. Была сконструирована и с чрезвычайной тщательностью собрана деревянная модель, и, после того как я подсоединил насос к одному из отделений и откачал из него воздух, я действительно увидел некоторую тенденцию к вращению. Неистовая радость охватила меня. Механический полет — вот что я хотел совершить, хотя в памяти еще сохранилось обескураживающее воспоминание о том, как было больно при падении, когда я прыгнул с зонтиком с крыши здания. Каждый день я переносился по воздуху на большие расстояния, но не мог понять, как мне это удавалось делать. Теперь возникло что-то конкретное — машина, состоящая всего лишь из вращающегося вала, машущих крыльев и - вакуума с его неисчерпаемой энергией. С этого времени я совершал ежедневные воздушные прогулки в летательном аппарате, столь комфортабельном и роскошном, что от него не отказался бы и царь Соломон. Прошли годы, прежде чем я понял, что на каждую точку поверхности цилиндра атмосферное давление действует под прямым углом и что слабое вращательное движение, которое я наблюдал, происходило из-за утечки. Хотя понимание возникало постепенно, оно вызвало у меня болезненный шок. Я с трудом окончил курс обучения в реальном училище, после чего на меня обрушилась опасная болезнь, скорее даже десяток болезней, и мое состояние стало настолько безнадежным, что врачи от меня отказались. В этот период меня перестали ограничивать в чтении, и я брал книги в Публичной библиотеке, фонды которой были в запущенном состоянии, и мне доверили проведение их классификации и подготовку каталогов. Однажды мне дали несколько томов современной литературы, непохожей на то, что мне приходилось читать ранее, и настолько захватывающей, что я забыл свое безнадежное положение. Это были ранние произведения Марка Твена, и, может быть, именно им я обязан своим пришедшим вскоре чудесным исцелением. Двадцать пять лет спустя, когда я познакомился с г-ном Клеменсом[1] и мы стали друзьями, я рассказал ему о своем переживании и был потрясен, когда увидел, как великий мастер смеха залился слезами... Я продолжил учебу в высшем реальном училище в Карлштадте в Хорватии, где жила одна из моих тетушек. Это была утонченная дама, жена полковника, пожилого ветерана, участника многих сражений. Я никогда не забуду тех трех лет, что прожил в их доме. Ни в одной крепости во время войны не соблюдали более строгой дисциплины. Меня кормили, как канарейку. Еда была высшего качества, приготовлена очень вкусно, но порции были на тысячу процентов меньше. Ломтики ветчины, нарезанные тетушкой, напоминали папиросную бумагу. Когда полковник клал мне на тарелку что-то более существенное, она обычно быстро убирала это, восклицая: «Осторожно, Ника такой тонкий!» А у меня был зверский аппетит, и я испытывал танталовы муки. Но зато я жил
