Анатолия Рыкованова, бывшего крановщика Челябинского металлургического комбината. В дни после катастрофы он возглавит один из рабочих отрядов ликвидаторов и вскоре станет неформальным управляющим зоны — человеком, которому федеральные власти доверят ликвидационные работы. Рабочие пойдут за ним в пекло, и в награду он получит негласное право вывозить из зоны радиоактивный металл и другие ценности.
К середине 90-х Рыкованов сколотит начальный капитал и мягко перехватит контроль над родным ЧМК: сначала через ваучерные схемы, в 1995 году — через залоговые аукционы. Позже, по настоянию губернатора Петра Сумина, Рыкованов получит в нагрузку ряд других предприятий умирающего Челябинска. Так сформируется холдинг «Чезар».
Его младший брат Альберт Пикулев, начинавший бухгалтером ЧМК, вскоре превратится в бессменного главу «Чезара», постепенно оттеснив Рыкованова на второй план. Так они и будут править: один — мозгами, второй — характером.
Само слово «Чезар» Рыкованов выведет из названия своего первого предприятия, «Челябинской заводской артели». Но Пикулев придумает другой смысл: «Чезар» = Cesar = Цезарь. Они многое будут воспринимать по-разному.
Я посмотрел на Эдика. Он прижался лбом к стеклу. Когда машину дёргало на кочках, голова его издавала глухой неприятный звук.
— Эдик! — позвал я. — Не спи!
Он взглянул на меня сонно, и я вдруг понял, почему его лицо, формально красивое, всегда казалось мне отталкивающим — это было лицо запойного человека. К тому же он пользовался косметикой, и глаза его были слегка подведены, а кожа навощена до парафинового блеска.
К районной больнице Аргаяша мы прибыли около полпятого. Я передал Эдика заведующему терапевтическим отделением и вышел с ощущением, что Эдик заразил меня своим недугом: от жары разболелась голова, словно в районе затылка скручивалась пружина. Я поехал домой, размышляя, что лучше поможет от боли: литр пива или таблетка анальгина. Или всё сразу и рюмка коньяка.
Я уже был на полпути к Челябинску и проехал Ишалино, когда позвонил Ефим. Его человек отогнал машину Эдика к аргаяшской больнице, но врачи наотрез отказались пускать его или принимать ключи.
— Ну, и чего твой парень растерялся? — удивился я. — Пусть зайдёт потихоньку в палату да положит на тумбочку.
— Так не пускают, — фыркал Ефим.
— Куда не пускают? Это больница, не тюрьма. Бахилы наденьте, улыбнитесь и всё получится.
— Михалыч, ну, я тебе говорю: не пускают. Эдик на четвёртом этаже за дверью с круглым таким окном. А врачи вообще не берут! Даже говорить не хотят!
— Ладно, у охраны оставьте, — прошипел я и сбросил вызов.
Но вскоре Фима позвонил снова.
— Киря, там кипиш какой-то. Требуют человека, который Эдика привёз. Говорят, только у него ключи примут. Слушай, вернись сам, разрули. Ну, на кой нам эти ключи? Потом скажут, что мы его обобрали.
Я выругался. Боль запульсировала в ушах.
— Фима, вы как дети малые! Пусть ждут!
От духоты и усталости меня затягивала дымка сонливости, и, чтобы взбодриться, я гнал как ненормальный.
Выскочив из машины, я на ходу выхватил у фиминого подручного ключи и зашагал к четырёхэтажному зданию, на которое он мне указал. Женщины в регистратуре были воинственны и заявили, что ценные вещи пациентов не принимают, требуя прийти в часы посещения. Когда я назвал фамилию Эдика, они внезапно умолкли и принялись куда-то названивать. Мне протянули огрызок бумаги с парой закорючек и велели подниматься в кабинет 410.
В кабинете я застал хмурого коренастого врача с тяжёлым взглядом. От него шёл слабый запах алкоголя и валерьянки. Я почувствовал, что он настоен хитрить и вымогать деньги, и решил дать ему тысяч пять на капельницу для Эдика и сигареты.
— Присаживайтесь, — указал он на кресло. — Родственник Самушкина?
— Нет. Я доставил его.
Врач без особого интереса взглянул на раскрытое «чезаровское» удостоверение.
— Ясно, — кивнул он. — Так вы с какой целью интересуетесь?
— Ключи от машины ему передайте, — вытащил я из кармана связку.
Врач шумно выдохнул и отодвинул папки с края стола, освобождая место:
— Ну, кладите ваши ключи.
Под ключи я молча засунул пятитысячную купюру, на которую врач посмотрел равнодушно. Я хотел идти, но тот остановил жестом:
— Вы подождите. Сядьте, сядьте. Вы хоть не родственник, но, как я понимаю, участвуете в его судьбе, поэтому уведомляю вас, что Самушкин Эдуард Константинович скончался… — он заглянул в бумаги. — В семнадцать часов ноль три минуты 8 июля 2019 года.
— Что?
— Примите соболезнования. Мы сделали всё, что могли.
— Да от чего он скончаться мог? У него солнечный удар был!
Врач заговорил назидательно как лектор, неприятно растягивая слова:
— У него был не солнечный удар, и от чего он скончался, установит вскрытие, а делать поспешные выводы не нужно, — я поймал его слегка надменный взгляд. — Наши сотрудники сделали всё зависящее, но время было не на нашей стороне, и привезли вы его поздновато, шёл отёк лёгкого. Чудес не бывает.
— Я привёз поздновато? — огрызнулся я.
— Я не к тому. Но и мы не волшебники.
Обозначив границу врачебной гордости, он смягчился и добавил:
— Ключи ваши мы приобщим к вещам умершего и передадим родственникам, не волнуйтесь. А в остальном… Ну, жизнь такая — не вечная. Тяжело, неожиданно, я понимаю. Может быть, выпить хотите? Корвалолу?
— Я могу увидеть его?
— Кого? Тело?
— Да. Я работал следователем.
— Ни в коем случае! — запротестовал врач. — Мы всё оформим и выдадим тело в установленном порядке.
Я вытащил ещё две пятитысячные купюры, но врач замотал головой:
— Нет, нет, вы как юрист должны понимать… Что вам там смотреть? Ну, умер он, умер. Не вернуть.
Я молча вышел из кабинета. Коридор упирался в массивную дверь с парой круглых иллюминаторов. Глядя на этот отвратительный серый заслон с надписью «Интенсивная терапия» я не мог представить, чтобы кто-то оттуда возвращался. «Душегубы чёртовы!», — подумал я, обещая себе разобраться с этой аргаяшской богадельней и одновременно понимая, что если врачи и совершили ошибки, то вряд ли настолько грубые, чтобы уморить его.
Какая же ты сука, Эдик! Не мог умереть до митинга? Всё как назло!
