давно пересекла ту черту, после которой иначе уже быть не может. Страна седой Миры, страна расстрелянных студентов, страна с постоянно работающим распознавателем “свой-чужой” где ты каждый раз оказываешься чужим.
Верные Делу Империи уже давно никого не расстреливают, в этом нет надобности. Страх, испытываемый каждым, кто здесь живёт занял в человеческих душах нишу, которую прежде занимала любовь люди стали бояться так, как раньше любили. Любовь потеснилась, а то и вовсе срослась со страхом в единое целое.
Человек, который любит страхом и боится любовью населяет теперь весь Омпетиан от Северного Полюса до Южного Океана. Лозунги уже никого не переубедят – убеждалки атрофировались.
Во мне и таких, как я, не расстрелянных вовремя, любовь и страх пока ещё живут отдельно. Живут и работают – да, на наших могилах можно будет как на старом служивом доме сделать табличку – здесь жили и работали любовь и страх.
Любовь и страх – наше Подполье.
Пару лет назад нам удалось собрать передатчик. Мы спрятали его во внутренней отделке катафалка. Это – моя служебная машина. Огромный чёрный автомобиль, сейчас такие уже редкость. Нас трое – бывший учитель физики, ныне владелец похоронного бюро, бывший священник, ныне бальзамировщик и я – бывший почти учитель литературы.
У нас нет слов, которые можно было бы сказать новому омпетианскому человеку. Мы и сами себе не можем сказать уже ничего. Но мы записали одну плёнку и передатчик, спрятанный в катафалке, транслирует нашу запись, когда моя чёрная машина едет по улицам.
Радиус действия передатчика невелик, но сигнал способен перекрыть на некоторое время имперскую радиопередачу в околичных домах.
И Homo Ompetianis, сидящие в своих мрачных норах за бутылкой “Имперского Пивного” вдруг вздрагивают, когда вместо очередной серии звукосериала из их радиоприемников раздаётся утробное кошачье мурлыканье.
И Мира седеет и проходят дни.
И мурлычет страна.
Немного коричневее
сегодня у золота странный оттенок
все прячут глаза и снимают браслеты
и крестики, цепочки, броши и серьги
сегодня у золота странный оттенок
немного коричневее
немного коричневее
чуть мягче и чуть теплее
немного коричневее
сегодня у золота странный оттенок
из банков вывозят постыдно тележки
зубные врачи ходят в противогазах
сегодня у золота странный оттенок
немного коричневее
немного коричневее
чуть мягче и чуть теплее
немного коричневее
Добрая весть
"The Medium is the Message"
(Marshall McLuhan)
“Oh yes, wait a minute Mister Postman”
(The Marvelettes)
Мы не задумывались прежде, может быть потому, что просто не было времени, чтобы задуматься. Мы просыпались там, где нас застала ночь, умывались в лесных ручьях, в гостиничных душевых, в озёрах и придорожных рвах. Мы надевали свои синие форменные фуражки и с толстыми сумками на ремне шли всяческим дорогам этого мира. Мы спешили доставить сообщения. Мы встречались на перекрёстках, на лестничных клетках, в рощах и пущах, в джунглях и среди степей. Мы молниеносно обменивались конвертами и посылками и тут же разбегались, не перекинувшись ни словом, ведь каждого из нас ждало ещё так много встреч. И мы отдавали письма и получали письма, и наши сумки всегда были полны.
Существуя в таком бешеном ритме, мы не успевали даже прочесть, как следует те послания, что были адресованы нам. Поначалу они были в конвертах, но со временем конверты истрепались и мы передавали друг другу письма без конвертов, вскрытые бандероли и замусоленные телеграммы.
Проснуться, открыть глаза, надеть фуражку. Вперёд, не задумываясь. Никого кроме себе подобных не встречая. И так год за годом. Век за веком. Жизнь за жизнью.
Мы всё больше старели. Письма теперь совсем растерялись и истлели, размокли под тропическими дождями, выцвели под солнцем пустынь. Мы не отчаивались – вместо писем набивали сумки шишками и веточками, галькой и мхом.
Потом не стало сумок.
Потом потерялись фуражки.
И тогда мы задумались. Некуда стало спешить. Негоже же без фуражки.
И каждый, встретив другого уже не бежал дальше. Мы шли вместе и разговаривали. И встречали других и были им рады. И они шли с нами и были нам рады.
Потому что мы самая хорошая весть друг для друга.
Докрасться
и вот вдруг цветками
раскрывается
смерть
когда я испуганная
крадусь вдоль стены
в одном из твоих
исполосованных страхами снов
а там полдень
в твоих снах всегда полдень -
несветлый
синий
косматый
и в шерсти его густой
я прячусь опять
и снова мне повезло
но когда-то
я сумею
докрасться
ты знаешь
Брежнев умер
Когда умер Брежнев, я потерял мячик. Я искал его по всей квартире и вдруг завыли сирены. Родители были на кухне. Я, наверное, расплакался от страха.
Мама тогда сказала:
– Не бойся, это Брежнев умер.
Надо отметить, что в те далёкие счастливые дни я не знал ни что такое Брежнев, ни как это – умер.
А мячик нашёлся в ванной.
Зараза
О, не приди, о, не приди, зараза!
Идти сюда – так медленно, беги! Лети.
И прибегай скорее и прилетай и будь.
Чтоб журавлям уже не надо было улетать.
Чтобы космос настал здесь, в некосмической комнате.
В некосмических розовых тапочках. Настал.
Чтобы каждый, кто соврал себе – не стал.
Чтобы соляных жён Лота фотографировали японские туристы,
Беги, зараза, зарази, зараза, беги.
Чтобы поскорее построить вавилонский Манхэттен,
Чтобы на игрушечном Альбораке прискакал добрый доктор Айболит,
Чтоб хиросимские журавлики птенцов оставили по всей земле,
Беги, зараза, зарази, лети.
И все бэтманы и люди-пауки и Чебурашка и Штирлиц –
Никто не победит тебя.
Нас счихнут в носовой платок вечности
Досадной нелепостью.
Беги, зараза, зарази, беги, зараза.
Асбестово
Если я не сгорю, если я не дерево, если я не мясо, если я – асбестовый гимнаст – вредный и канцерогенный, если я не сгорю и не расплавлюсь и не поджарюсь, то всё остальное вокруг меня сгорит, расплавится и поджарится.
На серой-серой планете, на сером-сером континенте, в сером-сером городе жил серый-серый человек.
И каждый вечер он заходил в серую-серую ванную, смотрел на себя в серое-серое зеркало и кричал:
– Отдай сердце!
Асбестовый март и апрель.
Асбестовые простыни, асбестовая мама, асбестовое солнце, асбестовый верблюд.
Без сердца любому человеку – асбестово.
итого
Решить задачу, замусоленным карандашиком подвести черту
