пыли. Верхнюю часть окна затягивала серая вуаль паутины.
Маша заприметила большой деревянный сундук возле стены.
– Я загляну? Можно? – спросила она жалобно. Ей казалось правильным спрашивать разрешение, даже если ответом была тишина.
Немного поколебавшись, Маша открыла крышку сундука и не смогла сдержать радостный возглас. Внутри, в целлофановом пакете, лежали макароны. Однажды, года два назад, она ела макароны. Очень вкусно. Лучше даже, чем варёная картошка. Впрочем, ей особо и сравнивать-то было не с чем, кроме картошки. В животе ещё сильнее заурчало, рот наполнился слюной. В ящике было много полотняных мешочков – некоторые весьма объёмные. Маша с азартом принялась открывать их, лихорадочно развязывая тесёмки. Впервые за долгое время на её губах играла хоть и робкая, но всё же улыбка. В мешочках были горох, фасоль, мука, тыквенные семечки, гречка, рис, дольки сушёных яблок, сухари. Настоящее богатство. Аглая оказалась женщиной запасливой.
Маша понятия не имела, что в её жизни случится завтра, но знала одно: сегодня она будет сыта. Чувство неловкости из-за вторжения в чужой дом рассеялось. Маша неожиданно ощутила гостеприимство покойной хозяйки, какое-то молчаливое одобрение. Стены, мебель, кухонная утварь – всё это почему-то не казалось чужим. Как бы Маше хотелось жить здесь. Долго, тихо, точно мышка в норке. Вот только мысли о Грыже тревожили – она ведь рядом. А значит, покоя ждать не следует. Постоянно будет мерещиться, что Грыжа заглядывает в окно, или подкрадывается с топором к двери.
Вздохнув, Маша открыла пакет с макаронами и принялась есть, откусывая от сухих трубочек по кусочку. Даже в таком виде, не варёные, они были очень вкусные, хотя их и приходилось долго перемалывать зубами. Съев с десяток макаронин, Маша взялась за сухари и сушёные яблоки. Затем попробовала гречку, но её пришлось уж слишком долго пережёвывать. Вернулась к макаронам и не заметила, как треть пакета съела. Даже затошнило немного. Насытилась, и это было очень непривычно. Икнув, Маша поглядела на мешочки в ящике. Глаза хотели ещё пищи, но желудок говорил: «Хватит!» После минутного замешательства Маша приняла сторону желудка: действительно хватит. Вон с непривычки даже икота напала.
Закрыв ящик, Маша вернулась в гостиную, и едва не вскрикнула – заметила боковым зрением какое-то движение справа. Первой мыслью было спрятаться, забиться в угол, но испуг сменился вздохом облегчения: всего лишь зеркало. Большое овальное зеркало на стене.
Маша подошла и с недоверием взглянула на своё отражение. Задалась вопросом: «Неужели это я?» Чумазая. Даже ночной ливень не смыл грязь с лица. Волосы спутанные, клочковатые. Ужас! Не девочка, а какой-то чертёнок. Одни только глаза ясные и чистые, как драгоценные камешки. Маша дала себе наказ обязательно умыться при случае.
Вот только с водой проблема. Тут бы жажду утолись сначала.
Она подошла к окну и осторожно раздвинула маленькие кружевные занавески. Трава, листва на деревьях и кустарниках – всё было мокрым после ливня. Маша сглотнула скудную слюну. Пить хотелось ужасно, но она привыкла терпеть. Жажда и голод были привычными.
Маша решила выйти наружу ночью. Где напиться – найдёт. Да вон хотя бы из лужи. Мысль о том, чтобы покинуть дом, пугала, вот только выбора не было. Маша понадеялась, что к ночи небо расчистится и появится луна. Когда светит луна – не так страшно.
– Луна любит меня, – вспомнив слова Аглаи, прошептала Маша.
Задёрнув занавеску, она отошла от окна, поставила два стула рядышком друг с другом и легла на них. Взгляд скользил по обстановке комнаты: большие красивые часы с маятником, стрелки которых остановились на половине седьмого; стеклянная ваза на столешнице; картина с изображением сидящей на берегу пруда печальной девушки… Всё было непривычно, ново. В вонючем доме, из которого сбежала Маша, не было ни часов, ни картин, ни ваз.
Она остановила взгляд на фотографии на стене. Аглая. Ещё молодая, красивая. А рядом с ней мужчина и ребёнок. Хорошая картинка, от неё веяло спокойствием, иной жизнью. Маша долго глядела на снимок. Представляла, что и у неё могла бы быть нормальная семья. Мать, отец. Могла бы. Но что-то с этим миром не так. Того, чего хочется, не случается. Был отец, да и тот… В памяти всплыло, как Грыжа отрубала ему голову – топор поднимался и опускался, взлетал вверх и падал. Маша скривилась: ох как хотелось бы забыть всё это. У неё не было причин любить отца, но жалось к нему вдруг пробила все преграды и на глаза навернулись слёзы, а к горлу подкатил горький комок.
Она вспомнила, что отец не всегда был конченным алкоголиком. Когда-то, давно, он даже играл с ней, рассказывал какие-то истории. И ходил он, не скукожившись, точно древний больной старик, а прямо. Почему именно сейчас это вспомнилось? И было ли это правдой? Маша уже не знала, где правда, а где проявление её фантазии. В голове царил бардак. Возможно, всё навыдумывала, потому что очень хотелось верить, что в жизни было и что-то хорошее. Лучше приятная ложь, чем унылая действительность. Почему нет? Можно и мать выдумать – ласковую, добрую. И внушить себе, что она вовсе и не спилась, а улетела на луну и теперь живёт там. Но когда-нибудь вернётся, чтобы наказать Грыжу.
Маша коснулась пальцами ожога на щеке, и решила придумать, как воображаемая лунная мама будет наказывать Грыжу. Хотелось, чтобы та долго, очень долго страдала. Чтобы кричала от боли, молила о пощаде. Раньше Маша о таком даже думать не осмеливалась, а теперь в ней словно бы что-то надломилось, и пробудилась злость. Грыжа всё ещё вселяла страх, но как враг, с которым хотелось драться, а не как всесильный деспот. Злость придала Маше уверенность в себе – совсем чуть-чуть, однако, на фоне былого унизительного смирения это походило на взрыв вулкана.
Поднявшись со своего ложа, Маша принялась расхаживать по комнате. Ей не хотелось, чтобы гнев стихал, она наслаждалась этим чувством. Злость сдабривалась воспоминаниями всех тех случаев, когда Грыжа причиняла боль. А таких моментов было очень много, они всплывали в памяти как вёдра с нечистотами. Пинки, оплеухи, пощёчины… ожог на лице, убийство отца. Непрерывный кошмар без светлых пятен, который Маша могла бы назвать двумя словами: «Моя жизнь».
Но теперь она сбежала от всего этого. Недалеко. Однако дыхание свободы уже ощущалось. Оно затмевало вонь проклятого дома – зловоние, которое, казалось, навечно обосновалось в ноздрях, впиталось в поры кожи. Свобода пахла сушёными яблоками и лекарственными травами, у неё был вкус макарон и гречки. Сытость, злость, предчувствие чего-то нового – это
