убежища, куда она скрывалась, и указывали на его защитную функцию. Иногда оказывалось возможным отследить происходящие в ходе сеанса изменения и связать их с образами из сновидений и с другим предоставляемым ею материалом. Так мне удалось получить представление об изменяющемся характере тревоги, с которой она сталкивалась. В ходе почти всего анализа, особенно вначале, это была тревога, относящаяся к панике, фрагментации, деперсонализации и преследованию. Однако позже появились намеки на то, что пациентка страшилась также депрессивной боли. Таким образом, убежище позволяло ей избегать контакта с чувствами утраты, вины и другими тревогами, связанными с депрессивной позицией.
Иногда возникало впечатление, что пациентка пользовалась убежищем не только для защиты от тревоги и боли. Взаимодействие часто носило перверсивный оттенок, и тогда в нем явственно начинала проступать жестокость. Бегство в укрытие также носило характер зависимости, как будто пациентка получала при этом некое удовлетворение, и всякий достигнутый прогресс держался в секрете, чтобы ее приверженность укрытию оставалась оправданной.
Зачастую пациентку было сложно понять, и нелегко было определить природу ее тревоги или узнать, хорошо или плохо я работаю – особенно в те периоды, когда она пыталась установить контакт, а затем резко отступала, как будто я ее шокировал или причинил ей боль.
История жизни
Моя пациентка была привлекательной женщиной двадцати с небольшим лет, которая недавно вышла замуж. Без особых на то причин она бросила университет и стала стремиться к уединению: она укладывалась в постель и ничего не делала, только безостановочно читала романы. Когда она была еще ребенком, ее семья из-за политических преследований бежала из родной страны. Периодически им удавалось навещать оставшуюся на родине бабушку, и в ходе этих визитов и связанного с ними пересечения границ тревога моей пациентки возрастала.
Она прибегла к лечению из-за приступов всепоглощающей тревоги, которые вначале были связаны с серьезными решениями, такими как оставаться ли ей в Англии или должна ли она позволить своему будущему мужу – а тогда он не планировал на ней жениться – переехать в ее квартиру. Подобные приступы возникали также, когда она вовлекалась в долгие дискуссии на экзистенциальные темы или вдруг обнаруживала, что не видит в жизни смысла. Ее охватывала дрожь, окружающие словно отдалялись, и между нею и остальными людьми вставал барьер, мешающий ей контактировать с ними. Когда ее будущий муж согласился на ней жениться, тревога уменьшилась, но периодически возникала вновь – например, когда она потеряла медальон, где хранила прядь его волос. Вдобавок она страдала от специфического страха отравления консервированной пищей, которая, как она полагала, заражена. Даже между приступами тревоги она много думала о загрязнении и отравлении и видела пугающие сны, например, как радиоактивность несет смерть всему живому и люди превращаются в автоматы. С ее тягой к безжизненности и сухости был связан повышенный интерес к пустыне Сахара, где она путешествовала и куда планировала вернуться, отправившись в экспедицию по окончании лечения.
Поведение на сеансах
Основной особенностью анализа было молчание пациентки – фактически, на протяжении несколько месяцев подряд молчание часто занимало большую часть сеанса. Обычно она начинала сеанс с продолжительного молчания или таких реплик, как «Ничего не произошло» или «Похоже, это будет еще один сеанс молчания». Изредка она давала этому объяснение и говорила, например: «Я подумала над тем, что могу сказать и что не могу, и то, что я могу сказать, не стоит того, чтобы о нем говорить». Очень часто проявлялся оттенок насмешки, поддразнивания, обычно вместе с тоном маленькой сердитой девочки: «Вчера я осталась абсолютно непонятой, поэтому сегодня я ничего не собираюсь говорить, вот так!» Или она могла сознаться, что сказала себе: «Ничего ему не показывай, прежде чем не продумаешь все до конца, чтобы он не смог уличить тебя в ошибке» или «Ничего ему не говори, пока не будешь уверена, что победишь в споре». Молчание могло превращаться в игру, в которой сеанс начинался либо с ее реплики, либо с моей; или же она пыталась угадать, сколько ей нужно будет продержаться, прежде чем я заговорю. Сохраняя молчание, она часто представляла себя загорающей на пустынном острове; она признавала, что получает удовольствие от этих игр и сопровождающих их фантазий. В ее настроении преобладало улыбчивое безразличие, некая бесстрастность и насмешливая незаинтересованность, как будто все затруднения в анализе и вообще все реалии ее жизни были моей проблемой. Поэтому временами я чувствовал себя обманутым и эксплуатируемым, как будто тайно согласился беспокоиться о ее анализе больше, чем она сама. Иногда же она провоцировала меня на критическую интерпретацию ее незаинтересованности, чтобы я попытался подтолкнуть ее к большему участию в терапевтическом процессе, аргументируя это тем, что я не желаю брать ответственность на себя.
В то же время она относилась к анализу с убийственной серьезностью, очень редко опаздывала и практически никогда не пропускала сеансы. Однажды, когда я позволил молчанию тянуться дольше обыкновенного, она молча заплакала, и когда я спросил, что она думает, то услышал трагическую историю о девушке, принявшей слишком большую дозу лекарств и оставленной умирать, поскольку никто не пришел к ней, пока не было уже слишком поздно.
Лежа на кушетке, пациентка непрерывно и неутомимо двигала руками. Она резко и неприятно щелкала пальцами, или выдергивала нитки из своей повязки или одежды, или теребила рукава или пуговицы на одежде. Одно время она не могла удержаться и постоянно пыталась оторвать от стены возле кушетки отставший кусочек обоев. Чаще всего она теребила свои длинные волосы, разбирая пучок «доящими» движениями, разделяя его на отдельные волоски, затем сплетая их, скручивая и снова «выдаивая» из пучка. Это напомнило мне комментарий Фрейда из случая Доры: «Ни один смертный не способен хранить тайну. Если молчат его губы, он выбалтывает ее кончиками пальцев» (Freud, 1905a). Но, как правило, я не мог понять, какие факторы обусловливают ее молчание и что означают движения ее рук.
Она говорила, что у нее множество мыслей, которые она не может собрать воедино, что указывало на фрагментацию этих мыслей. Однако было понятно, что происходит что-то активное, дразнящее и приятное. В целом же царила атмосфера долгих периодов безжизненности и сухости, когда не наблюдалось никакого развития.
На основании истории пациентки и общего описания ее поведения можно выдвинуть предположение, что она спасалась бегством в укрытие, защищавшее ее от контакта; это укрытие было представлено в образе пустынного острова, где она могла загорать, переложив на меня всю ответственность за анализ. Ощущение сухости и безжизненности, ассоциирующееся с этим состоянием, было отчетливо представлено ее интересом к пескам и
