Книга Старая дева - Оноре де Бальзак

Новость, сообщенная Сюзанной, имела для дю Букье в тысячу раз большее значение, чем для г-на де Валуа, а почему — знал только он да шевалье, и этой тайне предстояло быть разоблаченной лишь при развязке настоящей повести. Пока достаточно сказать, что выдумка Сюзанны произвела полную сумятицу в голове старого холостяка и он был не в состоянии все зрело обдумать. Не будь он в душе смущен и обрадован, — ибо польщенное самолюбие обратит всякого в простофилю, — он бы, верно, смекнул, что на месте Сюзанны любая порядочная девушка, с сердцем еще не тронутым, скорее согласилась бы сто раз умереть, чем завести подобный разговор, да еще спрашивать денег. Он бы подметил во взгляде гризетки хищную низость игрока, который готов на убийство, лишь было бы что поставить на карту.

— Значит, ты не прочь проехать в Париж? — спросил дю Букье.

При этом вопросе молния радости позолотила серые глаза Сюзанны, но счастливец дю Букье ничего не заметил.

— Ну да, сударь!

Поставщик стал плакаться на всевозможные нелепые затруднения: он только что уплатил последний взнос за дом, ему еще надо расквитаться с маляром, каменщиком, столяром. Но Сюзанна не прерывала его, она ждала, чтобы он назвал цифру. Дю Букье предложил сто экю. Сюзанна прибегла к тому, что на театральном языке называется ложным выходом: она направилась к двери.

— Но куда же ты? — забеспокоился дю Букье. «Вот они, холостяцкие радости, — подумал он. — Черт меня побери, я как будто ни сном ни духом не виноват!.. А нате вам! Достаточно было с ней пошутить, и, извольте видеть, она подает на вас вексель ко взысканию».

— Раз так, сударь, — молвила Сюзанна сквозь слезы, — я иду к госпоже Грансон, казначее Общества вспомоществования матерям. Я знаю, она чуть ли не из воды вытащила одну несчастную девушку, попавшую в такую же беду.

— К госпоже Грансон?!

— Да, — сказала Сюзанна, — к родственнице мадемуазель Кормон, председательницы Общества вспомоществования матерям. Не во гнев вам будет сказано, дамы нашего города основали заведение, которое впредь не допустит, чтобы бедные девушки убивали своих младенцев и сами уходили в могилу, как то произошло, тому уже три года, в Мортани с красавицей Фаустиной из Аржантана.

— На, Сюзанна, — сказал дю Букье, протягивая ей ключ, — отопри сама секретер и возьми оттуда уже початый мешочек, в нем еще осталось шестьсот франков — больше у меня нет.

Старый поставщик всем своим убитым видом показал, с какой неохотой он покоряется этой печальной необходимости.

«Старый сквалыга! — подумала Сюзанна. — Погоди, я расскажу про твой парик».

Она сравнивала дю Букье с обаятельным шевалье де Валуа, который, правда, ничего ей не дал, но понял ее, поддержал советом и вообще так сердечно относился к гризеткам.

— Сюзанна, если ты меня обманываешь, — воскликнул дю Букье, увидев, что она запустила руку в ящик, — ты...

— Зачем мне обманывать, сударь? — перебила она его с царственной надменностью. — Ведь вы же дали бы мне эти деньги и так, стоило бы мне только попросить.

Раз уж его подобным образом призвали к галантности, поставщику ничего не оставалось, как вспомнить свои золотые денечки, и он проворчал в знак согласия что-то нечленораздельное. Сюзанна взяла мешочек и вышла, милостиво подставив старому холостяку лоб, и дю Букье коснулся его поцелуем с таким видом, точно хотел сказать: «Вот право, которое мне дорого обошлось. Но все же это лучше, чем услышать, как на суде какой-нибудь адвокатишка заклеймит тебя именем соблазнителя девушки, обвиняемой в детоубийстве».

Сюзанна спрятала мешочек в некое подобие плетеного ивового ягдташа, висевшее у нее на руке, и прокляла скупость дю Букье, потому что хотела получить тысячу франков. Стоит девушке, которую обуял бес, вступить на стезю плутовства, и она уж не знает удержу. Шагая по улице дю Беркай, хорошенькая гладильщица думала о том, что может статься, Общество вспомоществования матерям, возглавляемое мадемуазель Кормон, пополнит сумму, ассигнованную девушкой на свои путевые издержки, для алансонской гризетки довольно значительную. А к тому же она ненавидела дю Букье. Ей показалось, что холостяк побаивается, как бы слух о его мнимом преступлении не дошел до ушей г-жи Грансон; и вот, хотя Сюзанна рассудила, что, вероятно, не получит ни гроша от Общества вспомоществования, она захотела все же, покидая Алансон, опутать бывшего поставщика сетями провинциальной сплетни. В каждой гризетке всегда найдется некая толика обезьяньего коварства. Итак, напустив на себя скорбный вид, Сюзанна вошла в дом г-жи Грансон.

Госпожа Грансон, вдова артиллерийского подполковника, павшего под Иеной, была обладательницей всего лишь жалкой вдовьей пенсии в девятьсот франков, личной ренты в сто экю и единственного сына, которого она выкормила и воспитала, истратив на это все свои сбережения. Она жила на улице дю Беркай, в нижнем этаже унылого дома, одного из тех, которых путник, проезжая по главной улице любого провинциального городишки, может охватить одним взглядом. Три пирамидально расположенные ступени вели к боковой дверце; коридор, в конце которого находилась лестница, крытая наподобие деревянной галереи, выходил во внутренний дворик. По одну сторону коридора были расположены столовая и кухня, по другую — гостиная, на все случаи жизни, и спальня вдовы. Атаназ Грансон, молодой человек двадцати трех лет, ютившийся в мансарде над вторым этажом этого дома, вносил в убогое хозяйство своей матери шестьсот франков, получаемых в мэрии, где он занимался записью актов гражданского состояния — скромная должность, добытая при содействии мадемуазель Кормон, его влиятельной родственницы. Все сказанное позволяет каждому представить себе, как г-жа Грансон в своей нетопленной гостиной с желтыми занавесками, с мебелью, обитой желтым трипом, расправляет, бывало, после ухода гостей маленькие соломенные половички, разостланные перед каждым стулом для того, чтобы не грязнился красный навощенный пол; как, взяв с рабочего столика свое рукоделие, она снова опускается в обложенное подушками кресло, под портретом артиллерийского подполковника, в простенке между двух окон — местечко, откуда ей видна вся улица дю Беркай, каждый прохожий и проезжий. Это была старушка, одетая с мещанской непритязательностью, в соответствии с ее бледным, как бы истаявшим от горя лицом. В каждой мелочи, во всей обстановке этого дома сквозила суровая простота нищеты и вместе с тем чувствовались честные и строгие нравы провинции. В настоящую минуту мать и сын завтракали вдвоем в столовой — чашкой кофе и редиской с маслом. Чтобы стало понятным, какое удовольствие должен был доставить г-же Грансон приход Сюзанны, нужно раскрыть тайные помыслы матери и сына.

Атаназ Грансон был юноша среднего роста, худой и бледный, со впалыми щеками; черные, как уголь, глаза его искрились мыслью. Не совсем правильные черты, извилины рта, сильно выдававшийся вперед подбородок и словно изваянный из мрамора прекрасный лоб, грустная задумчивость, порожденная сознанием своей нищеты, столь противоречившей силам, какие он в себе ощущал, — все обнаруживало в нем талантливого человека, связанного по рукам и ногам. Да, где угодно, только не в Алансоне, такая внешность доставила бы ему поддержку влиятельных людей или женщин, у которых есть дар угадывать скрытую гениальность. Если это не был гений, то это была форма, в какую он облекается; если это не была сила великого духа, то это был отблеск ее, отраженный во взоре. Хотя Атаназ был наделен самыми возвышенными чувствами, застенчивость убийственными путами связывала в нем все — даже очарование юности, так же как нужда своим холодом сковывала порывы его дерзаний. Провинциальная жизнь, безысходная, не радующая ни похвалой, ни поощрением, очертила замкнутый круг, в котором угасала его мысль, — а ее заря еще даже не занялась. К тому же в Атаназе была нелюдимая гордость избранных натур, которая из-за бедности приходит еще в особое возбуждение и поднимает их силы в борьбе с людьми и обстоятельствами, но в начале поприща препятствует их продвижению. Гений действует двумя способами: либо он, подобно Наполеону и Мольеру, берет свое достояние, едва завидит его; либо, проявив себя, терпеливо ждет, когда о нем вспомнят. Молодой Грансон принадлежал к разряду одаренных людей, которые, не зная себе цены, легко падают духом. По натуре он был созерцатель и жил больше мыслью, чем действием. Пожалуй, он показался бы нецельным тому, кто не признает гения без искрометных страстей на французский лад; но его внутренний мир был богат, и бурные чувства, скрытые от окружающих его пошлых людей, могли придать ему ту внезапную решимость, которая приводит к роковой развязке и позволяет глупцам утверждать: Он безумец! Презрение, каким свет обдает нищету, убивало Атаназа; изнурительный жар одиночества, без притока свежего воздуха, ослаблял у его воли тетиву, которую приходилось снова и снова натягивать, и от этой ужасной, бесплодной игры уставала душа. Атаназ мог бы стать в один ряд с прославленными светилами Франции; но орлу, запертому в клетку и лишенному пищи, предстояло умереть голодной смертью, насмотревшись пылающим взором на альпийские вершины и воздушные просторы, где парит гений. Хотя его занятия в городской библиотеке остались никем не замеченными, он все же затаил в душе свои мечты о славе, ибо они могли ему повредить; но еще глубже схоронил он тайну своего сердца — страсть, от которой у него ввалились щеки и пожелтел лоб. Он любил свою дальнюю родственницу, ту самую девицу Кормон, которую подстерегали шевалье де Валуа и дю Букье, его неведомые соперники. Первоначально любовь эта зародилась из расчета. Мадемуазель Кормон считалась одной из первых богачек города, так что бедного юношу привели к любви жажда материального благополучия, тысячу раз поднимавшееся в душе желание усладить старость матери, потребность в достатке, необходимом для людей, живущих мыслью; но такой источник страсти, в конце концов весьма безобидный, заставлял его стыдиться собственных чувств. Кроме того, он боялся, что общество осмеет любовь двадцатитрехлетнего юноши к сорокалетней девушке. Тем не менее страсть его была неподдельной; ибо то, что повсюду в делах подобного рода может показаться надуманным, в провинции вполне жизненно. И впрямь, тамошний уклад жизни, не знающий ни случайностей, ни перемен, ни тайн, делает брак необходимостью. Ни одна семья не примет к себе молодого вертопраха. Пусть в столице любовная связь такого юноши, как Атаназ, с прелестницей, подобной Сюзанне, показалась бы вполне естественной, но в провинции она отпугивает всех и наперед расстраивает всякую возможность брака для бедняка, хотя, конечно, денежки богатых женихов заставляют смотреть сквозь пальцы на их досадное прошлое. Тот, у кого нет средств, но есть сердце, не станет колебаться в выборе между распутством и чистой любовью: он предпочтет страдать от добродетели, нежели от порока. Но в провинции молодому человеку не легко встретить женщину, увлечься которой ему было бы дозволено; в краю, где все основано на расчете, к богатой красавице ему не подступиться; бедную красавицу ему запрещено любить: как говорят в таких случаях провинциалы, это означало бы повенчать горе с бедою; а следует заметить, что монашеское одиночество крайне опасно в юности. Этими обстоятельствами объясняется, почему провинциальная жизнь так прочно основана на браке. Поэтому живые и пылкие гении, принужденные искать опору в независимости бедняка, все до одного должны покидать эти холодные пределы, где мысль преследуется с грубым равнодушием, где человеку науки или искусства не найти женщины, которая могла бы и захотела бы стать для него сестрой милосердия. Кто поймет страсть Атаназа к мадемуазель Кормон? Конечно, не богачи — эти султаны нашего общества, где к их услугам целые гаремы, и не мещане, которые следуют большой дорогой, проторенной предрассудками, и не женщины, которые, не желая ничего знать о страстности художественных натур, требуют, чтобы они искали для себя отрады в сознании своей добродетели, и воображают, что оба пола подчинены одним и тем же законам. Пожалуй, здесь уместно обратиться к юношам, снедаемым мукой первых страстей, которую им приходится подавлять именно в ту пору жизни, когда все силы бьют через край; к художникам, страдающим за свой талант, задушенный в объятиях нужды; к даровитым людям, сначала испытавшим гонения, лишенным поддержки, а зачастую и друзей и в конце концов вышедшим победителями над неудовлетворенностью, душевной и телесной, что одинаково тяжело. Тот, кому, по собственному опыту, хорошо знакома мучительная боль, терзавшая Атаназа; тот, кто, поставив себе цель, столь грандиозную, что нет возможности ее достигнуть, погружался в долгое и жестокое раздумье, — вот кто испытал никому не ведомые неудачи талантливого человека, сеющего зерна на бесплодном песке, вот кто хорошо знает, что сила желаний соразмерна богатству воображения. Чем выше взлет, тем ниже падение; и сколько при этом разбивается уз! Подобно Атаназу, они верили, что их ждет блестящее будущее, они проникли туда своим острым взором и думали, что от успеха отделяла их только прозрачная завеса; но эту незримую завесу общество превратило в железную стену. Понуждаемые призванием, любовью к искусству, они тоже неоднократно пытались извлечь для себя пользу из чувств, которые общество непрестанно подчиняет своим материальным расчетам. Как же так! Провинциальные обыватели заключают выгодные браки, заботясь о своем процветании, а бедному художнику или ученому запрещено ставить перед браком двойную цель — обеспечить достаток, необходимый для жизни, и тем самым поддержать творческую мысль? Волнуемый подобными думами, Атаназ Грансон сперва видел в женитьбе на мадемуазель Кормон способ устроить свою жизнь, упрочить свое положение; он получил бы возможность устремиться к славе, осчастливить мать, а что он способен преданно любить мадемуазель Кормон — это он знал. Вскоре из этих намерений, неожиданно для него самого, возникла истинная страсть: он принялся изучать старую деву и под властным воздействием привычки кончил тем, что перестал видеть в мадемуазель Кормон ее недостатки и стал находить одни лишь привлекательные черты. В любви двадцатитрехлетнего юноши чувственность занимает большое место! Из чувственного пыла возникает некая призма, сквозь которую глядят на избранницу. В этом отношении сцена у Бомарше, где Керубино хватает в объятия Марселину, просто гениальна. И вот, если подумать, что в глубоком одиночестве, на которое обрекала Атаназа нищета, мадемуазель Кормон была единственной женщиной, доступной его взору, что она постоянно привлекала к себе его взгляд, что на нее падало самое яркое освещение, — не покажется ли эта страсть вполне естественной? Глубоко затаенное чувство должно было расти день ото дня. Подобно тому, как в озеро ежечасно по капле прибывает вода, так, в тиши и безмолвии, душу Атаназа наполняли муки, желания, надежды и думы. Чем шире раздвигался круг, очерченный в его душе воображением, поддержанный чувствами, тем величественнее казалась Атаназу мадемуазель Кормон, а робость его еще возрастала. Мать догадалась обо всем. Как истая провинциалка, она в простоте душевной уже прикидывала про себя все выгоды подобного союза. Она думала, что мадемуазель Кормон почла бы за счастье избрать себе мужем двадцатитрехлетнего исполненного талантов юношу, который прославил бы свою семью, да и весь край; но бедность Атаназа и лета девицы Кормон казались старушке непреодолимым препятствием: против него она ничего не могла придумать и полагалась только на терпение. Так же как у дю Букье, как у шевалье де Валуа, у нее была своя тактика, она подстерегала удобный случай, выжидала благоприятного часа со всей хитростью, какую может подсказать стремление к выгоде и материнская любовь. Г-жа Грансон ничуть не опасалась шевалье де Валуа; но она подозревала, что дю Букье, хотя и отвергнутый, не отказался от своих домогательств. Ловкий и скрытный враг старого поставщика, г-жа Грансон причиняла ему неслыханный вред, действуя на благо своему сыну, которому, впрочем, даже не заикнулась о своих происках. Кому же теперь не ясно, какое значение должен был приобрести вымысел Сюзанны, коль скоро она поведала бы его г-же Грансон? Что за оружие окажется в руках почтенной дамы-благотворительницы, казначеи Общества вспомоществования матерям! Как медоточиво станет она разглашать повсюду эту новость, собирая пожертвования для стыдливой Сюзанны!