— Боже, мне это было нужно. Теперь я смогу запросто сдать экзамен.
Она чувствует облегчение. И мне от этого тоже хорошо.
Мы направляемся в передний зал и снимаем стулья, стоящие вверх ножками, со столов. Ее пристальный взгляд следит за каждым моим движением — она пытается остаться незамеченной, — отводит глаза, когда я оглядываюсь, но меня так оглядывали достаточно женщин, чтобы я понял, что происходит. Интерес Элли отягощен любопытством и очарованием, как исследующее прикосновение мягких рук к моей коже. Она распахивает штору на окне, открывая толпу покупателей, которые уже собрались на тротуаре. Их меньше, чем было несколько недель назад, — общественность уже знает, что наследный принц Весско покинул здание и страну.
Элли возвращается на кухню… и орет так, как будто там кого-то убили.
— Не-е-е-е-ет!
Адреналин бьет мне в голову, и я бросаюсь на кухню, готовый к бою. Пока не вижу причину ее крика.
— Боско, неееет!
Это собака-грызун. Он пробрался на кухню, каким-то образом смог вскарабкаться на стеллаж и сейчас уничтожает четвертый пирог.
Черт возьми, впечатляет, как быстро он их слопал. И как дворняга его размера вообще могла съесть столько. Его живот выпирает от нечестно нажитого — как у змеи, проглотившей обезьяну.
— Вороватый ублюдок! — кричу я.
Элли сгребает его со стойки, и я тычу пальцем ему в морду.
— Плохая собака.
Маленький придурок просто огрызается в ответ.
Элли бросает дворняжку на ступеньки, ведущие в квартиру, и захлопывает дверь. Затем мы оба поворачиваемся и оцениваем масштаб катастрофы. Два яблочных и вишневый полностью съедены, он пооткусывал края персикового и яблочно-карамельного и оставил крошечные отпечатки лап на двух лимонных меренгах.
— Придется перепекать все семь, — говорит Элли.
Я складываю руки на груди.
— Похоже на то.
— Это займет несколько часов, — говорит она.
— Да уж.
— Но мы должны. Другого варианта нет.
Повисает тишина. Тяжелое, многозначительное молчание.
И как будто нас пронзает одна и та же мысль, в одно и то же время.
Я искоса бросаю взгляд на Элли, а она уже поглядывает на меня.
— Или… есть? — лукаво спрашивает она.
Я смотрю на то, что осталось от испорченной выпечки, взвешивая все варианты. — Если мы отрежем пожеванные кусочки…
— И разровняем меренгу…
— Положим облизанные в духовку, чтобы они высохли…
— Вы что, мать вашу, с ума сошли?
Я оборачиваюсь и вижу Марти, стоящего в проходе за нами. Он все слышал, и он в шоке. Элли пытается прикрыть нас. Но у нее плохо получается.
— Марти! Когда ты приехал? Мы не собирались делать ничего плохого.
Операции под прикрытием явно не для нее.
— Ничего плохого? — передразнивает он, входя в комнату. — А как насчет закрытия кофейни чертовым департаментом здравоохранения? Например, за то, что кормим людей пирогами с собачьей слюной — ты что, совсем сдурела?
— Это была просто мысль, — клянется Элли, начиная смеяться.
— Минутная слабость, — говорю я, поддерживая ее.
— Мы просто очень устали и…
— И слишком долго пробыли на этой кухне. — Он указывает на дверь. — Пошли вон, оба.
Когда мы не двигаемся, он идет за метлой.
— Давай-давай!
Элли хватает свой рюкзак, и я веду ее к задней двери, в то время как Марти бросается на нас, как на паразитов.
* * *
На тротуар капает дождь — легкая, противная дымка. Краем глаза я вижу, как Элли натягивает капюшон, но мой взгляд остается устремленным вперед. Если твои глаза направлены на человека, которого ты охраняешь, ты все делаешь неправильно.
Я обращаю внимание на тех, кто находится на улице, читая язык их тел, — пешеходы по дороге на работу, бездомный на углу, я не отхожу далеко от Элли, держа ее в пределах досягаемости, сканируя местность слева направо на предмет потенциальных угроз или любого, кто по глупости решит подойти слишком близко. Это как вторая натура.
— Тебе нужно уже бежать в школу?
— Еще нет. Это последняя неделя, так что у меня первый и второй уроки факультативы.
Не глядя на телефон, я пишу Томми, что отвезу Элли в школу — он должен встретить нас там.
Дождь усиливается, в сером небе вспыхивает молния.
— Есть какое-то конкретное место, куда ты хочешь пойти?
Я не хочу, чтобы она промокла и заболела.
— Я знаю одно место. — Ее маленькая ручка хватает меня за запястье. — Пошли.
К тому времени, как мы проходим через каменную арку Метрополитен-музея, уже льет как из ведра, вода стекает по ступенькам сотнями маленьких ручейков. В фойе с мраморным полом тепло и сухо. Элли стряхивает воду со своей толстовки и отжимает длинные, разноцветные волосы, и я улавливаю ее запах. В нем сладкий персик, флердоранж и дождь.
— Моя мама часто приводила сюда меня с Оливией.
Я тянусь за кошельком, но Элли показывает студенческий билет и протягивает два ваучера билетеру.
— У меня гостевые абонементы, — говорит она, — утреннее посещение для студентов.
Я никогда не был в музее — во всяком случае, не в качестве посетителя. Королевская семья посетила больше музейных мероприятий и гала-концертов, чем я могу сосчитать, но мое внимание было приковано не к экспонатам. Я иду рядом с Элли из одной похожей на пещеру комнаты в другую, и она болтает без умолку, как будто ее рот не может оставаться без движения ни секунды.
— Ты всегда хотел быть телохранителем?
— Нет, — бурчу я.
— Кем ты хотел быть?
— Хотел делать то, в чем я хорош.
Она наклоняет голову и смотрит на меня.
— Как вышло, что ты стал телохранителем Николаса?
— Я служил в армии. У меня это хорошо получалось — меня отобрали для специальной стажировки.
— Типа Джеймс Бонд, морской котик, да?
— Что-то вроде того, да.
Элли качает головой, когда думает. Ее золотистые волосы сейчас высыхают, и на них появляется мягкая волна. Она останавливается перед египетской экспозицией, свет, отраженный от саркофага, отбрасывает на ее черты теплые тени.
— Ты убивал кого-нибудь, когда служил в армии?
Я осторожен со своим ответом.
— Какая там поправка в вашей Конституции защищает людей от показаний против себя?
— Пятая.
Я киваю.
