глобус, стоящий на шкафу в школе.
Взрывной волной выплеснуло дождевые капли, блестевшие в лиловых чашечках цветов на могиле Скорнякова, и стебли их облегченно выпрямились, избавленные от непосильной тяжести.
Коровы на дальней лесной поляне в удивлении переставали жевать и поднимали головы, прислушиваясь.
Деревенские псы, поджав хвосты, попрятались кто куда, и только щенки тявкали на улице с безмятежным любопытством: «Откуда такой гром?»
Сторожиха, дремавшая у амбара с зерном, всполошилась и, как она потом рассказывала, «заняла оборону» – взяла в руки древнюю берданку, которую за негодностью бросили еще партизаны.
В тот час для людей, для животных, для растений этих мест прогрохотало и отгремело напоследок оглушительное эхо войны.
– Шабаш! – сказал Иван Лукьянович, опершись на ручку лопаты, как на посох. – Теперь и земля наша отвоевалась. Полная демобилизация!
Встревоженные или подгоняемые любопытством люди спешили из деревни на луг. Прискакал верховой из Малых Нитяжей. Шумной ватагой бежали наперегонки ребятишки. Какие-то сорванцы собрались перешагнуть через колючую изгородь, но Павел Ильич строго на них прикрикнул. Он держался так, будто он один, и даже лучше Левашова, знал, какая мина взорвется, если ее потянуть тросом, а какая – нет.
Обезвреженные мины Левашов уложил на дне углубленной воронки.
– Зарыли глубже бабушкиного клада, – сказал Иван Лукьянович, разравнивая землю.
Левашов громко и долго смеялся. Шутка Ивана Лукьяновича казалась ему сейчас остроумнейшей, и небо – невиданно голубым, и стрекотание кузнечиков – волшебной музыкой, и запах трав – лучшим ароматом из всех когда-либо слышанных. Весело и легко перепрыгнул Левашов через ненужную теперь колючую изгородь.
Первой он увидел на стёжке Елену Климентьевну. Она была в голубой косынке, в белом платье, в голубых носках, оттенявших загорелые ноги, и в белых спортивных тапочках.
Елена Климентьевна подбежала и порывисто схватила Левашова за руки:
– Если бы вы только знали, как я…
Ей неудержимо хотелось сказать Левашову что-нибудь очень ласковое, нежное, назвать его Глебушкой, что ли…
Он стоял перед ней, пропахший минным порохом и сырой землей, с опущенными руками, устало лежащими по швам, с задымленным лицом, которое освещали улыбающиеся глаза.
Елена Климентьевна протянула ему смятый платочек, который теребила в руках. Левашов вытер копоть со лба и потемневших висков, стал развертывать платочек, желая вытереть шею, и увидел, что платочек разорван. Левашов посмотрел с вопрошающим лукавством. Елена Климентьевна покраснела, а увидев, что Левашов заметил ее смущение, нагнулась и сорвала травинку.
– Что это за трава? – притворился он заинтересованным.
– Мятлик, – ответила она, покусывая травинку и не поднимая головы. – А вот лисий хвост. Вот мурава. А вот та коричневая метелка – конский щавель.
– Придется здесь и ботаникой заняться…
– Я же вам говорила, что Нитяжи – плохой курорт. A вы еще спорили.
– И сейчас готов спорить. Один воздух чего стоит!
И он глубоко, всей грудью вдохнул воздух, настоянный на травах и цветах.
– А утром ушли не попрощавшись! – Елена Климентьевна погрозила пальцем.
– Я больше не буду, – сказал он тоном провинившегося ученика.
– Мне пожелали доброго утра, а сами тайком сюда. Не стыдно? И почему-то спали без простыни. Никитична все рассказала.
– Они простыню свою на флажки разорвали, – не вытерпел Санька, стоявший в стороне.
Павел Ильич дернул его за штанину, и тот замолк.
Левашов стоял, зажав в руке изорванный платочек, и смотрел на луг, весь в свежих воронках.
Вскоре появился и дед Анисим. Перекрестившись, он перелез, цепляясь штанами, через колючую изгородь и пошел по лугу, пугливо обходя свежие воронки.
– Смелей шагай, дедушка, не бойся! – крикнул ему Левашов.
– А вдруг она во второй раз взорвется?
– Это ей не полагается.
– Дело-то давнее! А вдруг она забыла, сколько раз ей полагается взрываться? Понадеешься на нее – и как раз на смерть свою наступишь.
– Неохота умирать-то?
– Неохота, внучек. Если за мной смерть не придет, сам вовек не умру, а тем более сегодня, в праздник.
– Праздник?
– А как же! Третий Спас сегодня. Первый Спас – медовый, второй – яблочный, а сегодня – хлебный. Пришла пора свежего хлебушка попробовать… Но праздник праздником, а если общество нуждается, могу и поработать.
– Вот и хорошо, – сказал подошедший Иван Лукьянович; он и хмурился и улыбался. – Нам твоя помощь, дед Анисим, даже очень требуется. Назначаю тебя старшим по уборке колючей проволоки. В заместители даю Павла Ильича. Не хочу сюда баб впутывать – дело мужское.
Павел Ильич с видом победителя посмотрел на Саньку, потом скользнул небрежным взглядом по ораве ребятишек, стоявших поодаль, и подтянул локтями штаны.
– Ну как, дед с внуком? Сработаетесь? Подводы скоро придут. Помощников хоть отбавляй! – Иван Лукьянович указал на ребятишек. – Колья выдернуть, проволоку свернуть в мотки и везти к старому амбару как утиль. Чтобы завтра на этом лугу стадо паслось!
В толпе любопытных Левашов заметил и Страчуна. Он стоял поодаль и не решался подойти поближе.
Когда, возвращаясь с луга, Левашов проходил мимо избы Страчуна, тот стоял в дверях. Он теребил бородку, похожую на мох, и по всему было видно, что специально поджидал Левашова. Страчун даже снял шапку, но поздороваться первым не решился.
– С гвардейским почтением! – весело сказал Левашов и достал портсигар.
Страчун тяжело вздохнул, но папиросу взял.
– Вы на меня, товарищ гвардии старший лейтенант, не обижайтесь. Неустойка у меня получилась.
Он перешел с Левашовым на «вы», почувствовав, что утратил право на товарищество.
– Ну что же, Пётр Антонович. Только зачем себя сапером называть? Теперь человек на виду не меньше, чем в военное время. Ведь, что греха таить, бывало на фронте и так: стала дивизия гвардейской – и все проснулись на другое утро гвардейцами: и герои и трусы…
Страчун молчал, по-прежнему виновато теребя замшелую бородку.
– Ты там хвалился… Сколько благодарностей имеешь от Верховного Главнокомандующего?
– Семь благодарностей, товарищ гвардии старший лейтенант! – отрапортовал Страчун, становясь навытяжку.
– Ну а дальше? Что же ты, не хочешь восьмую благодарность заработать? Например, за восстановление Смоленщины?
– Был бы сын жив, – вздохнул Страчун, – я бы куда угодно пошел. И смелости бы сразу прибавилось. А так – один я остался работник. Понимаете? Один! Кругом женщины и дети, не с кем за бревно взяться. Вдвоем с Петром Петровичем мы бы избу быстро подняли.
– Был бы твой Пётр жив, да мой дружок Алексей, да еще товарищи – я бы тебя и просить не стал. Хоть на печи сиди! Мы бы сами управились.
У Страчуна был такой грустный вид и он так виновато теребил бородку, отливающую зеленым, что Левашову стало жаль его.
– Когда новоселье справлять будем?
– Думаю к Натальину дню управиться. Двадцать шестого августа по старинному исчислению. Как раз средняя дочка – именинница.
– Жаль, не придется окропить твой дом святой водой.
Левашов выразительно подмигнул.
Страчун сразу повеселел. На прощание он с прежней непринужденностью взял папиросу, закурил и принялся вставлять стекло в оконную раму.
9
Сперва собрание предполагали провести в классе, но скоро выяснилось, что класс не вместит всех желающих. И тогда Елена Климентьевна предложила перенести собрание на
