Дробкин рассказал о поджоге?
Она решительно кивнула.
– И он утверждал, что видел банку с бензином? Что неизвестный соорудил ворох хлама под стеной архива, облил и бросил горящую спичку?
– Сначала закурил сам.
– Ну да. А куча полыхнула?
– А как же иначе? – всплеснула она руками. – Почему-то Усыкина это интересовало, а Каримову виделось в другом свете!
– И Дробкин опознал незнакомца?
– Он испугался, твердил мне, что может ошибиться.
– Назвал?
– Нет. – Она сложила на груди тонкие ручки. – А ведь в милиции Каримову он совсем отказался говорить.
– Как?
– Разве вам это неизвестно?
– В деле есть его показания. На допросе у Федонина он показал, что лицо поджигателя запомнил, а про бензин ни слова.
Костыревская поправила парик, отвернулась, затеребила подушечку на кровати; подушка хранила домашнюю вышивку и яркостью резала глаз среди больничной серости.
– И он за ним не гнался?
– Дробкин тушил огонь. Если бы не он, архив сгорел, – она помолчала, глаза её повлажнели. – Я ничего не выдумала. И в своих объяснениях то же самое описала Усыкину. Если б был жив Семён Васильевич…
– А архив потом вывезли? – нарушил я её мрачную задумчивость.
– Ну зачем же? – она словно в меланхолии, покачала головой. – Увезли бумаги, что потребовал Усыкин. Ну и, конечно, без того, что было украдено, – она бросила на меня возмущённый взгляд. – На следующий же день в моём присутствии Фёдор Кондратьевич организовал осмотр всех помещений архива. Вот тогда мы и нашли развороченный стеллаж и отсутствие ячейки с документами в одной из секций. Это были бумаги позднего революционного периода, или уже начала Гражданской войны… Знаете ли, тогда всё перемешалось, кто возьмётся граничить то время?
Хорошо она сказала, действительно не то чтобы разграничить, разобраться-то непросто.
– Грузили на машину Сорокина? – поторопил я старушку, часы подсказывали о давно прошедшем обеденном перерыве.
– Фёдор Кондратьевич выделил машину, хвастал, что машина совсем новая, подарок Управления, номера городские не успели поменять, и шофёра Сорокина наставлял, чтобы внимательней был за рулём. Был ещё грузчик. Лентяй отъявленный.
– Трезвые?
– Да бог с вами, Данила Павлович! Усыкин разве позволил бы?
– Я обязан интересоваться…
– Тут некоторые на этот счёт тоже имели большие сомнения, – съязвила она. – И вы туда же!
– Это кто же?
– Да уж, любезный Данила Павлович, избавьте меня…
Дверь палаты без стука отворилась, и на пороге появилась высокая женщина. Бледная и худая, в проёме она казалась чёрной, с лицом, про которое лучше промолчать. В руках держала авоську с бутылками молока.
– Розалочка, козочка моя! – всплеснула руками Костыревская. – Ты очень кстати! Мы с Данилой Павловичем как раз вспоминаем ту историю.
– Мама! Ну сколько можно говорить? – недовольно зыркнув на меня, женщина прошла к окну, выгрузила авоську на подоконник. – Опять с посторонними!
– Ну, прости, прости, дорогая, – Зинаида Фессалиевна слабо улыбнулась мне. – Однако ты не права. Данила Павлович новый следователь. По тому же вопросу. По архиву.
– Что архив? – дочь устало села в самый угол. – Он не утонул лишь по той причине, что машину опередила дочка Хансултанова. Сколько трепать нервы! И ведь всё одно и то же!
– Да-да! – старушка обхватила руками голову. – Это произошло в тот самый трагический день!
– Вы что-то видели? – повернулся я к женщине.
– Сосед сказал, – буркнула она.
– Савелий Кузьмич, – подсказала Зинаида Фессалиевна. – Он был в тот страшный миг у полыньи и всё видел, даже самого Хансултанова.
– Мама! – охнула дочь, остерегая.
– А что особенного я сказала? – не смешалась та. – Разве неправда? Почему это надо скрывать?
– Как бы мне встретиться с вашим соседом?
– Опоздали, – сдвинула брови дочь. – Жихарев Семён Кузьмич выехал за пределы области.
– Совсем?
– С женой и манатками, – отвернулась она.
* * *
Я догадывался, кто мог учудить такое. На подобное способен один человек. Например, пропасть на неделю и позвонить из какого-нибудь дальнего района, сообщив как ни в чём не бывало разбушевавшемуся начальству, что раскрывает забытый «висяк», на который давно рукой махнули, а его, видите ли, неожиданно осенило. Или того пуще, закрывшись от всех у себя на «чердаке» третьего этажа, он проторчит там до утра, а перед прибежавшей с зарёй перепуганной женой предстанет с зубной щёткой, заявляя, что разрабатывал версии по убийству прошлых лет. Это Паша Черноборов, прокурор-криминалист. Павел Никифорович его называет «Богом тронутый», сам Колосухин ему всё прощает. А куда деться? Талант!
Его и били, словесно, конечно, и пытались перевоспитывать. Как с гуся вода! Жена ревновала поначалу, и даже прибегала с тайной жалобой к заму, намекая на умывальник в кабинете, то да сё, но потом смирилась и сама же снабдила мужа постельными принадлежностями, чтобы гений не мучился на стульях или в кресле. Виктор Антонович, не сдержавшись, как-то выразился: «А что вы хотите? Он не от мира сего. Гении и полоумные, где грань? Ещё Ломброзо пытался выяснить, а что получилось?!»
Не знаю, что получилось, но Паша действительно голова! В шахматы он играет лучше всех, Гёте может читать в подлиннике, а как-то увлёкся Басё, его хайку, и принялся изучать японский язык! Слышали когда-нибудь:
Всё, чего достиг?
На вершине гор, шляпу
Опустив, прилёг[2].
«Но ложиться-то отдыхать ему рано, он ещё не такое наговорит», – так выразилось начальство в лице Виктора Колосухина, когда Черноборов с важным видом осенил нас этим таинственным хайку.
Талантов у Пашки много, и этим утром, подходя вместе с Колосухиным к зданию прокуратуры, я не сомневался, что перед нашими глазами его рук дело. Столкнувшись с заместителем у газетного ларька, я не переставая рассказывал о ходе проверки, которую заканчивал в районе, но он меня перебил:
– Это что за суматоха? – уставился вперёд и замер. – Ничего ночью не случилось?
У подъезда аппарата областной прокуратуры, перекрывая тротуар, шумела и гудела толпа народа. Такие очереди даже по средам, то есть в приёмные дни не выстраивались, а теперь наблюдалось настоящее столпотворение! Улочка, где стоит наше старое, ещё дореволюционной постройки здание, тиха, мала и никому не известна. Тротуарчик узок, двум прохожим не разойтись, чтобы не столкнуться, а сбоку шоссе со шныряющим автотранспортом да ещё крутой поворот. Одним словом, заведомо аварийный уголок, но в обычной обстановке проблем никаких, кроме любопытных дворняг и мамаш с мелюзгой, утречком волокущих её в детский сад. А тут не узнать тихую обитель! Дети терялись в толпе и пищали, мамаши, расталкивая очередь, ругались и орали, толпа гудела и неистовствовала.
– Может, ночью что? – изменилось лицо у Колосухина.
Оно у него странным становится в таких случаях, лоб пунцовый, а скулы и подбородок словно меловые
