сначала…
Он быстро сбросил ботинки и прыгнул в воду. Венок, колыхаясь на легкой утренней волне, проплыл в нескольких сантиметрах от его руки. Юрий вытягивался за ним, но бесполезно. Течение подхватило венок и понесло на середину Дона. Отряхиваясь, Юрий возвратился на пригорок.
— Понимаешь, далеко ты бросила… А я плавать не очень… — сказал он хмуро.
Настя, обняв колени руками, следила за венком. Колыхаясь, он уплывал все дальше и дальше и скоро исчез в волнах.
Наблюдая за ними, я приподнялся, кусты зашевелились, и Юрий увидел меня.
— Кто это у вас? — спросил он шепотом.
— Знакомый один…
— Бакенщик какой-нибудь? Ишь, еще и подглядывает! Пойду скажу ему сейчас пару слов. — Он решительно приподнялся.
Но Настя удержала его за руку.
— Постой, постой… Это из газеты человек, — она назвала меня.
Юрий застыл в выжидательной позе. Убедившись, что меня обнаружили, я приподнялся и, волоча за собой подстилку, направился к ним. Мы познакомились с Юрием.
— А ты, Настя, вчера как предчувствовала… — сказал я шутливо.
Она покраснела и ничего не ответила. Юрий, украдкой осматривавший меня, спросил:
— Вы так здесь и спали?
— Так и спал.
— Да вы пойдемте к нам, у нас в доме не такая теснота, — предложил он, — чего здесь мучиться?
Я объяснил, что ничуть не мучился, а, наоборот, с удовольствием поспал на свежем воздухе. Он слушал внимательно, но недоверчиво, а когда я кончил, сказал:
— Да вы не стесняйтесь, пойдемте…
Я отказался. В это время с того берега донесся крик:
— Юр-ка-а!..
Юрий забеспокоился. Приложив к глазам ладонь, он тотчас же определил:
— Батьке я зачем-то потребовался… Ты бы, Настя, меня подвезла, а то я… — начал он, но, уловив невольную улыбку на моем лице, кашлянул и решительно закончил, — впрочем, дай весло, я сам…
Вскоре он уже удалялся от нас на челноке. Правил он неумело, челнок заваливался то правым, то левым бортом. Настя с тревогой следила за ним.
— Ой, перевернется, ей-право, перевернется! — восклицала она.
3
Панфилычу дали на выкос полянку в лесу. Косить здесь оказалось нелегко: тут не размахнешься косой во всю ширь, как на лугу, да и трава не такая рослая и сочная, как на открытых местах. В полдень, притомившись, мы решили отдохнуть и закусить. По случаю сенокоса Панфилыч принес четвертинку водки. Мы выпили и прилегли на свежескошенной траве. Только неугомонная Настя не стала ложиться. Она остановила проезжавший мимо колхозный грузовик и умчалась «на свеклу».
Под развесистыми тополями прохладный полумрак. Сладко пахло подсыхающим сеном. От выпитой водки кружилась голова, а может, оттого, что я смотрел вверх — там дрожала на слабом ветру листва, переплетенная, словно кружева. Панфилыч лежал рядом и задумчиво грыз стебель травы. Издалека доносились резкие металлические звуки: «Ж-жак… ж-жак…» Панфилыч прислушался:
— Вишь, как оно чувствуется, что настоящие работники пришли, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть? Варфоломеев Кузьма, видать, да кучер, да из хуторских кто-то…
— О чем это ты, Панфилыч? — спросил я.
— Да вот, говорю, как чувствуется сильно, когда настоящие работники за дело берутся. Слышишь, как косы ребята навостряют? То-то! А потом как пойдут по траве — ряды только считай. Не то как… мы с тобой, — с расстановкой сказал он, косясь на мои жидкие рядки и обходя взглядом свои — аккуратные и широкие. Я улыбнулся. Панфилыч продолжал:
— Это на истоминском участке работа развернулась. Вишь, скольких сразу наняли косарей!..
— А может, сами косят! — возразил я, вспомнив, о чем говорил Юрий, собираясь на покос.
— Они, как же! — сказал Панфилыч. — Вот когда не слышалось ничего оттуда — так это были они… Ну побаловались, да и хватит, теперь настоящие за дело взялись. Да и чего Истоминым не нанимать — деньги-то все равно не свои платят! Он дает нашим людям делянки в лесу выкашивать и деньги за это с них берет… сушняк разрешит собрать — тоже деньги плати. И все в свой карман…
Я покачал головой.
— Эх, и сердит же ты на них, Панфилыч!
— А ты что — в защитники к нему поступить хочешь? — обернулся он ко мне, и взгляд его сделался подозрительным. — Али уж прислал за тобой Игнат Петрович Истомин, в гости звал? Нет? Ну, значит, еще пришлет. Как узнает, что человек из газеты у меня находится, — непременно к себе сманить постарается. Пойдешь?
Я промолчал. Панфилыч подождал-подождал ответа, безразлично зевнул и снова принялся за былинку, но глаза его украдкой внимательно скользили по моему лицу — изучал меня старый. Потом вздохнул и замурлыкал сквозь зубы песню, но тут же оборвал ее и встревоженно приподнялся.
— Эге… вот и посланец торопится, — проговорил он.
— Какой посланец?..
— А истоминский… к твоей личности… — со скрытой насмешкой сказал Панфилыч. — Ну разговаривайте тут, а я не желаю его зрить… — Он встал, отряхнулся и ушел за деревья.
И тут я увидел в конце просеки знакомую щеголеватую фигуру Юрия. Юноша шел осторожно и все время осматривался и прислушивался. «Ишь ты — юрист-то юрист, а Панфилыча побаивается!» — подумал я. Юрий увидел меня и пошел быстрее. Подойдя, он еще раз осмотрелся и спросил вполголоса:
— А что, разве Семена Панфилыча нет?..
— Ушел к Дону… позвать?..
Юрий облегченно вздохнул и замахал руками:
— Нет, нет… я ведь, собственно, к вам…
Он присел на скошенную грядку травы и передал мне просьбу отца. Старый Истомин хотел непременно познакомиться со мной и изложить мне, как выразился Юрий, «одно дельце». Раздумывал я недолго: меня заинтересовало семейство Истомина, и я непременно хотел разобраться во всем. Приподнявшись, я крикнул:
— Семен Панфилыч!
— А-у-у, — ответил он издалека.
— Я отлучусь на часок… вы тут не трогайте мою полосу пока, слышите?
Ответа не последовало.
Мы переправились на пароме через Дон и вскоре подошли к усадьбе лесника. У калитки нас встретил Игнат Петрович Истомин. Он поздоровался со мной приятным баритоном, и я сразу вспомнил, что слышал этот голос прошлый вечер, в дождь. «Оказывается, Панфилыч прав!» — подумал я, украдкой разглядывая старого Истомина.
Это был невысокий плотный мужчина. На щеках его играл румянец, из-под коротко подстриженных усов при разговоре показывались белые, крепкие, как у юноши, зубы, и вообще выглядел он довольно моложаво. Мы прошли через двор в контору. Меня поразило обилие кур, копавшихся под лопухами, и еще каких-то странных, сереньких, куцехвостых птиц.
— Цесарки… распрекрасная, доложу я вам, птица, — сказал Игнат Петрович, заметив мои любопытные взгляды — ест мало, а дает много, люблю я, дорогой мой, птицу чрезвычайно…
Дело, о котором говорил мне Юрий, оказалось довольно несложным: Игнат Петрович просил меня «продрать» в газете двух порубщиков. Я пообещал разобраться.
— А теперь закусим, милый мой, —
