все ради победы! А что касается конфискации продовольственных излишков у местного населения — ответь: как, по-твоему, наши моряки на пустое брюхо наступление будут развивать, какого успеха мы можем от них требовать, не обеспечив самым необходимым, — об этом ты подумал? Ведь ты командир дозорного отряда, так что не только о себе, но и о бойцах своих должен думать. Наперед, Алексей, думать!
— Братва — они все были согласны, единодушно поддержали! — сумрачно возражал Алексей.
— А спрос с тебя — с командира! — с плохо скрытым раздражением оборвала его комиссар.
— Ну и спрашивай, чего стесняешься? Стреляйте! Вам не привыкать: подумаешь, одним больше, одним меньше, велика потеря… Известно: лес рубят — щепки летят, — кипятился Алексей. — А только по мне — когда на меня с печи голодные глаза ребятишек глядят… Как я могу этот хлеб жрать, который мы у них же и отняли?! Ну пусть не у них, пусть в соседней деревне или губернии, а у этих — другие такие же «герои»… Как мне кусок этот в глотку полезет? А ежели этому ребятенку наутро «со святыми упокой» запоют — как я, военный моряк Алексей Стефанович Ярузинский, буду себя уважать?
После минутного размышления Мария Сергеевна, вздохнув, огорченно заметила:
— Эх, Алеша, ну отдашь ты свой паек первому встречному, ну протянешь сам ноги с голоду — думаешь, что положение голодающих в стране этим исправишь? Тут не такой подход нужен…
Алексей удивленно вскинул глаза и с вопросительным вниманием ждал продолжения, но комиссар, слегка хлопнув рукой по коленке, встала и категоричным тоном подвела итог разговору:
— Одним словом, отбудешь положенный срок в карцере — и чтобы этого самовольства более не повторялось, это я официально тебе заявляю! И впредь не вынуждай меня на дисциплинарные меры, применения которых мне хочется менее всего. Ты хорошо меня понял?
Алексей не ответил. Он болезненно воспринял наказание, исходящее от «боевой подруги», — это задевало его гордость и мужское самолюбие.
— И последний вопрос: куда это ты по ночам регулярно отлучался?
Обозленный Алексей сверкнул глазами и вкрадчивым голосом, не предвещавшим доброй беседы, осторожно осведомился:
— Это ты вправду интересуешься или так — для поддержания разговора спрашиваешь?
— Сгораю от любопытства! А более всего, полагаю, этим могут и в официальных инстанциях заинтересоваться, — пригрозила рассерженная Мария Сергеевна.
Алексей вознегодовал и не стал отвечать. К тому же в душе он осуждал комиссара за «бессердечие» по отношению к ограбленным крестьянам. Их отношения дали первую трещину.
Он и не подозревал, что недавний отъезд Марии в Петроград был как раз связан с ее выступлением перед ВЦИК Всероссийского съезда Советов. В нем она решительно поддержала позицию немногих товарищей, выступавших против оголтелой продразверстки, за что и была обвинена в сочувствии левоэсеровскому мятежу и едва не поплатилась членством в партии. Не знал он, что и сейчас, фактически саботируя включение полка в состав Частей Особого Назначения Красной армии и участие в операциях по изъятию «излишков» хлеба, а также попустительствуя прячущим муку крестьянам, она ходила по лезвию ножа, хотя и держалась с безупречным хладнокровием, при этом стараясь действовать рассудительно и изворотливо. И уж конечно, не знал Алексей, что комиссар скрыла от него и других моряков эти внутрипартийные перипетии и свои злоключения, чтобы «не искушать» товарищей и не очернить в их глазах романтический образ революции и коммунистической партии. Впрочем, если бы комиссар могла предвидеть, чем закончатся их недоразумения с Алексеем, пожалуй, она предпочла бы говорить начистоту.
Мария Сергеевна провела беседу и с остальными разведчиками — убеждала, вразумляла. В результате она оставила под стражей Алексея с его заместителем Александром: требовались показательные дисциплинарные меры. Все должны были твердо усвоить: спуску никому не будет. При этом она упорно доказывала командованию, что дозорный отряд следует использовать для более важных задач, а значит, освободить от мероприятий по изъятию хлеба. Таким образом, все обошлось «малой кровью»: ее вмешательство предотвратило неизбежное решение реввоентрибунала — расстрел. Этот инцидент, однако, не прошел для нее даром: в полку, посмеиваясь в ладонь и озираясь, стали поговаривать, что «наш-то комиссар, кажется, того… покрывает своего хахаля…». Высокий комиссарский авторитет потускнел, хотя пока что никто не позволял себе откровенно зубоскалить.
* * *
Алексей с Капитолиной пытались привести к отцу Серафиму их общего друга Александра Луцкого, но тот отказался. Более того, бойкий на язык парень подтрунивал над привязанностью Алексея к «служителю устаревшего культа», но только наедине: в присутствии товарищей он помалкивал и покрывал друга во время отлучек.
В одно из воскресений Александр все же увязался за Алексеем проведать Лину, в присутствии которой становился конфузливым, подобно пугливому юнцу. Правда, он не последовал за ним внутрь храма, а поджидал снаружи: прихожане боязливо косились на человека в матросской форменке. Когда же верующие двинулись с хоругвями вокруг церкви крестным ходом, Сашок побрел за процессией и не уклонялся от веселых брызг святой воды. Дымилось славное голубиное утро, несмотря на близость войны, воздух был пронизан солнечным триумфом. Отец Серафим в нарядном облачении излучал пасхальное ликование. К нему хотелось притронуться — и окунуться в его торжество. По окончании службы Александр неожиданно испросил у священника благословения, и тот, конечно, согрел его душевным приветом. Алексей и Лина переглянулись.
И вот Александр присоединился к Алексею, посещавшему отца Серафима. Как и другие, он потянулся к пастырю, откликнувшись душой на заботу и ласку и почувствовав в нем «настоящее», «правду», как сам пояснял Алексею, а также убедившись, что в случае жизненного затруднения иерей всегда мог подать ненавязчивый дельный совет.
В одну из суббот батюшка оставил друзей у себя после вечерни и, позабыв об Алексее и велев ему «помолиться пока у образочка святого Алексия — человека Божия», пригласил Александра в другую комнату, где исповедовал его и беседовал долго как никогда. У Алексея шевельнулось в душе что-то вроде червячка ревности. Наутро, во время литургии, отец Серафим причащал Александра и обращался с ним торжественно, как с именинником, а сам буквально источал особенную, глубокую грусть пополам с нежностью. Прощаясь, он благословил Алексея, как обычно; Сашка же крепко обнял и с чувством перекрестил, растроганно глядя в лицо. Александр первым направился к калитке, Алексей не удержался и, чуть отстав, попенял отцу Серафиму насчет особо любовного отношения к Сашку. Иерей ответил таким грустным и сожалеющим взглядом, что Алексей мгновенно раскаялся и попросил прощения. В ответ священник благословил его еще раз и почему-то вздохнул: «Крепись».
* * *
Через два дня, во время наступления в районе станицы Каменской, Александр был убит
