книгу. В комнате был дым, топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.
На улице слабо переливался звёздный свет. Они шли рядом, тесно переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своём детстве, о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался посреди комнаты и говорил с достоинством:
— Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!
И с весёлым презрением плевал на пол.
Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал на полуслове. "Зачем я это все рассказывал? — подумал он. — Точно хочу её разжалобить".
Несколько шагов они прошли молча.
— Они живы у тебя? — спросила она.
— Живы.
— А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой воли, — попробовала бы она меня побить.
— А что бы ты с ней сделала?
— Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и сказала: "Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам". Это когда она начала говорить, что я прихожу домой в час ночи. "Я от тебя уйду, потому что ты не понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду приходить домой, когда хочу". Она, конечно, начала плакать. "Я, говорит, твоя мать, я тебя, родила". Несколько дней шёл этот скандал. "Мама, — сказала я ей, — я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни при чем". А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое утро она была как шёлковая.
— Ну и как же теперь?
— Никак. Я её не замечаю.
Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым местом. Всякий раз, когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и старость глядит выцветшими глазами, — что ещё делать людям, как не гордиться сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами — они сидели смешные, торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына. Их жизнь брела в сумерках, в нетопленых комнатах, и карточки на керосин, на хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все ещё работал в мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое бельё. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев всегда чувствовал себя неловко и совестно.
И он перевёл разговор на другую тему:
— У вас, в Хабаровске, тоже такой мороз, как здесь?
— Нет, у нас теплей. Но у нас ветер и туманы. Осенью бывает плохо: туман такой густой, что ничего не видно. Здесь я мёрзну ужасно, у меня сейчас пальцы, как лёд.
— Я их согрею, — сказал Матвеев решительно.
Он взял её руки, прижал к губам и стал согревать их дыханием. Она не отнимала их у него. Тогда он быстро нагнулся и поцеловал её в холодные губы.
Она слабо вскрикнула.
— Можешь меня ударить, — сказал он, тяжело дыша. — Я не буду отвёртываться…
— Не знаю, как это получилось, — говорил он Без-айсу, — точно меня кто-то толкнул.
Она молчала, ожидая, что он опять поцелует её. Но у него не хватало духа. Он переступил с ноги на ногу.
— Ты думаешь, что это очень хорошо? — спросила она.
— Это не плохо, — ответил он, робко ёжась, — совсем не плохо. Мне ещё хочется.
Она не испугалась и не рассердилась, в её глазах дрожали любопытство и смех.
— Ты будешь говорить, что ты меня любишь?
— Да, — ответил он. — Я тебя очень люблю — больше всего. Ты мне важнее всего на свете…
Но он всегда был немного педантом.
— Кроме партии, — добавил он добросовестно.
Она засмеялась.
— Я не верю этому. Так никогда не бывает. Нельзя влюбляться с первого взгляда, а если можно, то этого надо избегать. Самое важное в жизни — это сначала работа, потом еда, потом отдых и, наконец, любовь. Без первых трех вещей жить нельзя, а без твоих поцелуев я могла бы обойтись.
— А я не мог бы.
— Но ведь до прошлого вечера ты даже не видел меня. Как же ты обходился?
— Ну что ж из этого? Если б я увидел тебя позавчера, я тогда и влюбился бы.
— Правда?
— Честное слово.
Дверь открылась. Вышла группа девушек, смеясь и переговариваясь. Они спустились с крыльца и пошли, оглядываясь на Матвеева.
— Слушай, — сказал он, нагнувшись вперёд, — я скажу все сразу. Давай покончим с этим. Через неделю я еду в Хабаровск, а оттуда на юг, в Приморье. Едем вместе.
Она смотрела на него, и звёздный свет отражался в её глазах.
— Милая, поедем. Я не буду тебя обманывать, — конечно, я уеду и без тебя. Но я буду очень счастлив, если ты согласишься. Может быть, это не самое важное, но для меня это очень важно.
Он схватил её за плечи и встряхнул так, что голова её откинулась назад. Она молчала. Тогда он прижал её к себе и несколько раз, не разбирая, поцеловал в лицо и в пушистую беличью шапку.
— Но ты совсем не знаешь меня, — прошептала она.
Он добрался до её шеи, и тёплая кожа мягко поддавалась его губам.
— Чепуха, — сказал он взволнованно. — Мы ещё увидим хорошее время. Это почему пуговица тут?
— Ты знаешь — я не девушка, — сказала она ещё тише.
— Мне это всё равно, — ответил он.
Но, рассказывая Безайсу, он пропустил все это. Он не придавал большого значения таким вещам, но думал, что лучше не болтать о них.
Потом они ходили всю ночь по морозным, звонким улицам и целовались. Он ощущал, как бьётся её сердце у него под рукой, и чувствовал себя способным на отчаянные вещи. Он был так полон счастья, что сначала отвечал ей
