и баржа стояла, раздумывая, врезаться сейчас или мгновеньем позже... Видеть такую нерешительность было выше сил.
Сидорин отвернулся от окна, он не мог больше смотреть ни на реку, ни на шкипера, ни на Пашина, который совсем одеревенел.
И тогда раздался странный, нелепый, словно бы пришедший из иного мира звук. В первый миг невозможно было понять, что это и откуда.
Заплакал ребенок, заплакал сразу надрывно, на самой высокой ноте, будто ему зажимали рот, а потом отпустили. Крик был громче ветра, сильней железного звона бортов и дрожи двигателя. Ребенок плакал за переборкой в каюте, и голос его легко прошивал насквозь железо и дерево.
Пашин обернулся, лицо передернулось, он сдержал какие-то слова, поерзал на табурете, уперся локтями в стол и сжал голову.
Самоходка вытащила нос за буруны, потом коса пошла мимо борта. Когда пена осталась за кормой, шквал, как и положено по закону подлости, ослаб, подул обычный, ровный, напористый ветер. Пронесло!
Плач перестал, как выключился на той же высокой ноте.
— Это надо же: чудо природы! В дышло ее, в бога... — радостно выругался Микешин.
Он сразу оживился, нос и подбородок вернулись на прежнее место. Оставив левую руку на штурвале, правой он полез в карман за папиросами, зацепился за подкладку, рванул. Пустышка вывалилась на пол. Не замечая, он наступил. Чуть слышно хрустнуло колечко.
— Началось с небольшого приключения, — сказал он игриво. — Ну что ж, это дело перекурим как-нибудь. — Сдвинул капитанку на затылок, прижал штурвал грудью и зажег спичку. — В нашей жизни, как грится, всякое бывает — надо только уметь вырулить. А чтобы вырулить, надо что? — Микешин прикурил, затянулся и сам себе ответил: — Морское чутье. Клянусь: был бы на моем месте Пахомыч — загорали бы мы на мели. Да! Он ветра не понимает. Сейчас раскрыл бы лоцию и стал пальцем мусолить, где проход между косой и берегом? А я реку печенкой чую, мне ветер — брат. У меня лоция вот — на папиросах напечатана: «Беломорканал». Гляжу на пачку и вижу: ага — тут Балтийское море, тут Обь, вот и наша протока... и знаю, куда идти. Конечно, шутка. Я эти места знаю наизусть.
Пашин выпрямился, мельком посмотрел на реку и опять занялся своим.
Сидорин с облегчением шагнул к окну и наступил на резинового зайца, тот пискнул, он отодвинул игрушку ногой к сторонке.
— Сколько тут до оси ходу? — спросил Пашин, не отрываясь от карты.
— Да вот она, ось — под боком, вот за островом по излучине, через пески. Покажу в лучшем...
— Степан Иванович, — перебил его Пашин, обращаясь к Сидорину, — приглядитесь к правому берегу — там будем ставить земснаряд, это по вашей части. — И Микешину: — Как близко можно подойти к пескам с реки?
— Да хоть высажу вас на них, я тут все подходы знаю, я...
— Все подходы не нужны. С северной стороны можно подойти? Вот здесь, — Пашин поднял карту и показал место.
— Здесь нельзя, надо к коренному берегу пристать и оттуда пешком с полкилометра.
— Так... — Пашин повертел карандаш, посмотрел на часы. — Что, Степан Иваныч, сходим?
— Конечно, конечно, — кисловато согласился Сидорин.
Возвращались уже под вечер. Шторм стихал. Пашин стоял на носу и осматривал берег. Настроение у него, видно, так и не исправилось. Микешин волей-неволей смотрел на него и эту его нелюдимость толковал на свой счет, понимая, что промашки не забыты.
Уставший Сидорин снял мокрый плащ, сидел в рубке у столика и вертел в руках погремушку. Он отдыхал и радовался, что все кончается благополучно.
— Притомились, Степан Иваныч?
Тот в ответ только вздохнул.
Микешин сочувственно закивал. Ему хотелось сказать еще что-то очень приятное для своего спутника. Сидорин видел: он так и порывается, но почему-то сдерживается, и эта сдержанность противоречила всей его натуре, и, видно, ему было очень трудно. Микешин топтался около штурвала, не находил места, принимался что-то насвистывать, напевать и осекался, наткнувшись взглядом на Пашина, который, закинув голову, строго и сосредоточенно разглядывал правобережье.
Наконец Микешин не стерпел.
— Степан Иваныч, вот какое дело... Не попросите ли начальника постоять у штурвала две минуты. Я только рыбки принесу. Хочется вас угостить. У меня муксун соленый, очень вкусный. Позовите его, скажите — перекусить, мол, а я уж сам договорюсь.
Сидорин встрепенулся:
— Конечно, сейчас же позову. — Вышел из рубки, постоял рядом с Пашиным, сказал что-то. Пашин обернулся, и жесткая сосредоточенность на его лице сменилась улыбкой.
Настороженно следивший за ним Микешин облегченно опустил плечи. Он был почему-то уверен, что начальник отвергнет его хлебосольство и это будет означать, что он не собирается забывать неполадки на барже, и кто знает, чем это может запахнуть впоследствии... А поскольку он к угощению отнесся одобрительно, — иначе не улыбался бы, — значит, у Микешина появляется небольшой, но козырь.
Панин шагнул в рубку, и было заметно, что он в ожидании, хоть ничего прямо и не говорит. И Микешин без обиняков к нему обратился:
— Иван Петрович, подержите колесо. Хочу вас рыбкой угостить. Недавнего посола муксун. Один рыбак для себя готовил, мне по дружбе отдал. Такого муксуна вы нигде не попробуете!
— Чего ж ты молчал! — весело сказал Пашин. — Неси его сюда — проголодались, как черти! Давай штурвал.
— Тут по бакенам дорога хорошая...
— Неси, неси муксуна, — нетерпеливо перебил его Пашин, вставая к штурвалу.
Баржа даже не почуяла смены рулевого — продолжала пороть мелкие, стихающие к вечеру волны. Обь здесь была непомерно широкой, и остров у протоки, к которой шли, виднелся зеленой кочкой с краю мутно-белесой водяной равнины.
Микешин хлопнул дверью и побежал на нос, сунул голову под брезент, развязал там что-то, покопался, опять укрыл, увязал и бегом промчался мимо рубки с большой рыбиной в руках.
— По такой погоде да с устатку не мешало бы и по баночке... — мечтательно сказал Сидорин.
Пашин проглотил голодную слюну:
— Не подзадоривайте, Степан Иванович.
На этой шири казалось, что баржа стоит — берега виднелись зелеными полосками, даль развертывалась до горизонта. Но Пашин чувствовал, как упорно пробивается она
