его имя — PETROVICH — не выбито на подошве канувшего в Лету времени.
Символ эпохи
Мы будем жить при коммунизме!
Его рубеж не так далёк.
Трудом мы, подвигом приблизим
Великий день, заветный срок.
Е. А. Долматовский
Шёл 1987 год от Рождества Христова. В те приснопамятные времена я, бывало, наезжал в Москву. И поскольку место моего постоя находилось близко от ВДНХ, то я, не утруждая себя долгой ходьбой, довольно часто наведывался на Выставку, где главенствовал сталинский ампир во всей его красе и помпезности.
На главном входе обязательно проходишь через центральную арку, напоминающую Бранденбургские ворота. Пройти на выставку можно было по билетам, хотя иногда вход был свободный. По каким законам действовал этот пропускной режим, трудно сказать. Возможно, всё зависело от политико-экономической ситуации в то или иное время. В упомянутый мною год «бранденбургские ворота» пропускали граждан Страны Советов свободно. Оставалось всего пять лет до краха империи, но никто ни сном ни духом не ведал о том. Народ валом валил в павильоны ВДНХ хотя бы одним глазом взглянуть на то, что отсутствовало на прилавках магазинов.
Не доходя до главного павильона — «Союз Советских Социалистических Республик» с торжественной белой колоннадой, я приметил в одной из многочисленных боковых дорожек, обсаженных густым кустарником, толпу людей, образующих очередь, двигающуюся крайне медленно и всё время прирастающую новыми и новыми очередниками. Дорожка была довольно узкой, и, по всей вероятности, в конце был какой-то тупик: люди, дойдя до цели, возвращались обратно, продираясь сквозь плотную массу любопытствующих.
— Что дают? — спрашивали.
Многие отмалчивались, тем самым разжигая аппетит толпы.
— Наверное, копчёную колбасу выбросили, — предполагали одни.
— А может, меховые шапки? — догадывались другие.
— А вы, женщина, не елозьте под ногами, — прозвучал визгливый мужской голос, — лучше дайте пройти отоварившимся. Чего дают всё-таки? Интересно знать…
Тётка в чёрном затёртом пальто и сером вязаном платке, продирающаяся на выход сквозь очередь, передразнила:
— Чаво дають, чаво дають… Вот дайдёт очерядь, тады узнашь чаво…
«Чем же решила удивить нас советская власть?» — думал я, медленно продвигаясь в плотной волнующейся толпе к цели, представляющей собой некий загадочный дефицит. А дефицитом в те времена было всё. Перестройка перестроила весь уклад более или менее сытой и обеспеченной жизни. Покупать было нечего. А здесь с верхушки власти обещали какое-то ускорение, которое по всей логике запущенных процессов преобразования должно, в конце концов, привести нас к самому что ни на есть коммунизму.
Когда моя очередь почти приблизилась к цели, в передних рядах женщина, энергично раздвигая локтями наседающую толпу, возопила неистовым голосом:
— Что же это такое делается! Почти час отстояла, а здесь клоунада какая-то…
— Скажите, женщина, — раздался возбуждённый голос из пошатывающейся очереди, — товар закончился? На всех не хватило, что ли?
— О! — воскрикнула очевидица. — Там на всех хватит с лихвой! Стойте, стойте, люди добрые! Я своё уже отстояла!
От этих слов в плотной среде людей перестройки пробуждался ещё больший азарт добраться до цели.
«Наверняка там что-то необычное», — подумал я, наконец-то приближаясь к финишу. Насчёт колбасы и меховых шапок уже сомневался. Тогда что?!!
На этот вопрос получил ответ не сразу. В конце концов, оказавшись лицом к лицу с объектом всеобщего любопытства, долго не мог сообразить, что это вовсе и не лицо, а голый зад человека, запутавшегося головой в спущенных до щиколоток штанах. Сегодня такое назвали бы инсталляцией. Или скорее — перформансом. Зад безучастно смотрел в тусклое московское небо, нависшее над ВДНХ, над Центральным павильоном — СССР и над всем необъятным пространством нашей родины.
Я развернулся и, как ледокол, проламывающий ледяные поля Арктики, пошёл на выход, расталкивая честных и наивных советских людей. А когда по ходу меня спрашивали «Почём товар?» — без колебания отвечал:
— Люди! Бегите в сберкассу, снимайте все ваши накопления! Такого товара больше нигде не встретите.
Я оказался прав: через три-четыре года многочисленные денежные вклады добропорядочных советских граждан сгорят в костре реформ и преобразований 90-х. Все деньги вкладчиков действительно обесценятся, превратившись в ничто. И останется один голый зад пьяного мужика, запутавшегося головой в своих собственных штанах. Народ будет ходить в замешательстве, нутром чуя что-то недоброе и неизбежное. То неизбежное, к которому вела родная коммунистическая партия:
«Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» (из материалов XXII съезда КПСС).
Продавец красной ртути
Приснопамятные 90-е. Чего только не творилось на постсоветском пространстве в тот треклятый период! Страна скукоживалась, пустела, шла с молотка, народ метался, не зная, куда себя приложить. Заокеанские бонзы потирали руки: Россия уже в который раз превратилась в жертвенную корову, в необъятный рынок для спекуляций и приобретения Западом по бросовым ценам нашего сырья. Европа вздохнула с облегчением, сбросив нам излишки товаров производства, тем самым отодвинув на неопределённое время подступивший мировой кризис.
Русский мужик был тоже не лыком шит, пытался в этом хаосе вести своё хозяйство, делать какое-то дело или, как стало модно говорить, заниматься бизнесом. Но это касалось только тех, кто имел особую смекалку, упорство и расчёт. С одним таким мужиком я пересёкся в местечковом городе Псковской области Невеле, откуда были родом мои родители. Хотелось приобрести по сходной цене домик, чтобы при совсем худом раскладе — а перспективы в государстве были не радужными, всё шло к развалу — заняться натуральным хозяйством и таким образом хоть как-то выжить в этой безрадостной обстановке.
Объявление о продаже дома я прочитал на заборе рыночной площади. Забор был буквально облеплен записками о купле-продаже. В основном продавали. Записки были корявыми и в большей массе безграмотными: слова писались с чудовищной орфографией на основе местного неподражаемого говора. Знаки препинания отсутствовали вовсе. Я записал у себя в блокноте несколько адресов с более или менее внятным текстом и направился по одному из них.
Дом стоял на пересечении улиц Урицкого и Карла Либкнехта, рядом протекала заросшая камышом речка Еменка. Дом оказался добротным, аккуратно оштукатуренным и свежепобелённым. На окнах резные наличники ярко-синего цвета. Ставни с пропиленными в них маленькими сердечками были открыты настежь. Не дом, а сказка.
«Такой и стоить будет немало», — подумал я.
Хозяин встретил меня на крыльце, наверняка увидав нового гостя через окно.
— Никак по объявлению? — поздоровавшись, спросил он. — Проходите в горницу.
Он сел на гнутый венский стул, стоявший у круглого стола, накрытого белой чистой скатертью. Я сел напротив.
— Про дом скажу сразу. Сто
