Тело и душа его были наполнены непонятными, неведомыми ему доселе чувствами близости, тепла, нежности. Он вновь и вновь пытался восстановить в памяти Анино лицо, такое чистое и прекрасное, несмотря на пунцовый след от пощечины, легкую прядку белокурых волос, выбившуюся из-под серой вязаной шапочки, бархатистый, чуть хрипловатый голос, ее улыбку и блеск изголуба-серых глаз, крошечную родинку на скуле и мочки розоватых ушей с крошечными рубиновыми искорками серег; и плакал, впервые после детского дома, плакал по-настоящему, истово, навзрыд, от всего сердца.
И длилось это бесконечно долго, пока не взвился он мыслью выше гор и выше неба, и выше всех необозримых высот, какие только мог себе представить человеческий разум, и влетел на чудовищной скорости в неистовую мешанину атомных ядер, которые, в исполинском взрыве пожирая самое себя, рождали новую звезду. И увидел он, как чертовой каруселью вертится она, расшвыривая вокруг себя сгустки плотной, бурлящей плазмы, зачатки своих будущих планет. И остывали в вечном космическом холоде огненные комья; сочетания атомных ядер и электронов образовывали все новые и новые элементы, вырывающиеся из оболочки прапланет газы образовали атмосферу. И среди луж кислотных дождей, в парах лавы, соприкоснувшейся с ледниками, в блеске и грохоте молниевых вспышек видел он, как зарождается Жизнь в виде первичного сгустка клеток; видел, как повинуясь извечным законам природы, клетки эти принялись размножаться и воспроизводить себе подобных, проходя одну за другой миллионнолетние ступени эволюции, яростно борясь за свое существование, вымирая и уступая место другим, более совершенным формам, останками своими закладывая основы возникновения существ, наделенных неукротимой жаждой познания…
И понял он на примере восьми миллиардов лет эволюции, что Жизнь не только коротка, но и бесконечна, и что вся она заключается в непрестанной цепи встреч и расставаний, и что бесконечно несчастны в ней лишь существа, так и не изведавшие счастья Встречи…
По-видимому, ИМ было ведомо чувство одиночества.
Вовка разбудил его среди ночи и уговорил выпить стакан водки. Утром он уезжал и теперь справлял свой отъезд в чужой компании. Сейран пошел с ним, втайне надеясь встретить там Аню. Но в комнате оказались незнакомые мужчины и женщины, все уже изрядно под хмельком. На табуретах лежали остатки шашлыка и консервов. Женщины тонкими протяжными голосами пели про «Хазбулата-удалого», «Славное море», «Бродягу», поднатужившись, вспомнили «Шумел камыш» и разбежались по номерам, когда пришел рассерженный и сонный дежурный.
И сворачиваясь поудобнее под одеялом, Сейран еще раз попросил ИХ помочь ему. Он мечтал пройти сквозь этажи, подойти к ее постели, провести пальцами по пшеничным прядям вьющихся волос, прикоснуться к сомкнутым ее векам… Он долго и занудливо молил ИХ об этом, уговаривал, убеждал. Ведь для НИХ, силою своей воли перекрывающих времена и пространства, провести его сквозь несколько этажей было сущим пустяком. Но ОНИ не отзывались.
Может быть, оттого, что ИМ было ведомо чувство меры?..
Танцы в санатории… Зрелище смешное и жалкое.
Как правило, они проходят в небольшом зале для лекций и собраний. Перед танцами ряды кресел сдвигаются, образуя пятачок, густо набитый толпой курортников. Женщины, пришедшие пораньше, усаживаются на свободные места, забрасывая пальто на задние ряды. К восьми вечера зал уже заполнен до отказа. Негде не только сидеть, но и стоять, и остальные подходящие поклонники Терпсихоры плотною стеной выстраиваются в дверях, любуясь зрелищем, оскорбляющим и хороший вкус, и здравый смысл. Топчутся на месте сотни страдальцев от тридцати и выше, пыхтят, потеют, мало вслушиваясь в мелодии и ритмы, громыхающие на эстраде. Впрочем, это даже к лучшему. Как правило, санаторные музыканты уступают даже прославленному крыловскому «квартету», который обладал хотя бы внутренним музыкальным чутьем, подсказывающим им, что музыка их «на лад нейдет». Репертуар этих ансамблей составляют худшие и пошлейшие образчики отечественной и зарубежной эстрады, аранжированные под самый непритязательный вкус. Порой, исполняя шлягеры давно минувших дней, выпаливают они в микрофоны наборы англоязычных звуков. Но гораздо хуже, когда горе-музыканты начинают исполнять песенки на собственные доморощенные вирши. И какой-нибудь патлатый идол, забившись в угол, бубнит в микрофон что-то вроде:
А когда на море качка-ачка
Иль бушует ураган,
Приходи ко мне, рыбачка-бачка,
Я любовь тебе отдам…
Сейран был совершенно равнодушен к танцам и музыке. Он воспринимал ее, как бессмысленный набор случайных звуков. А если откровенно, то вообще не воспринимал. Да и могли ли сравниться колебания воздуха с могучими симфониями звездных сфер, с величавым ритмом вращения Галактики, которым он внимал по ночам?
И могла ли человеческая фантазия изобрести нечто, хоть отдаленно напоминающее напряженный поток квантов, летящих в Бесконечность, неистощимый ток нейтрино, мчащихся в Никуда из Ниоткуда, сталкиваясь с мириадами элементарнейших частиц, каждая из которых сама по себе была целым миром?..
Он учился понимать и познавать эти неслышимые и непередаваемые ритмы и созвучия, и наслаждался своей приобщенностью к ним, как к сонму небожителей.
Воистину, ИМ было ведомо чувство гармонии…
Аню со стайкой подружек он нашел в этом столпотворении, только когда музыканты, отыграв с полчаса, отложили инструменты и принялись подключать к усилителям магнитофон. Он включаться не хотел. Динамики гудели и хрипели.
Они встретились глазами и заулыбались. Сейран подошел к ней близко, очень близко и… ничего не сказал. Она протянула ему руку, и он легонько сжал ее пальчики в своей большой мозолистой ладони. Она ответила ему легким пожатием.
Отчаявшись добиться чего-либо от усилителей, музыканты прибавили звук магнитофона, поставили микрофон поближе к его динамикам, отчего по залу пронесся резкий оглушающий фон, и понеслись звуки не менее примитивные, чем ранее, но более грамотно подобранные, поскакала модная в те дни песенка «Зу-зу», невесть каким ветром занесенная в эту провинцию. Сейран и Аня переглянулись и пошли танцевать.
Будем снисходительны: их па не отличались грацией и изяществом и не выходили за рамки общепринятого уровня. Глядя на их телодвижения, поморщился бы австралийский абориген, содрогнулся бы Джон Траволта и перевернулся бы в своем гробу Мариус Петипа. Но нашим танцорам не было никакого дела до авторитетов. Они прилежно топали ногами и помахивали руками, во все глаза глядя друг на друга. И взгляд его был полон любви и нежности, а ее — теплоты и одобрения. Они нравились друг другу.
Он был в коричневом кримпленовом пиджаке, в синих вельветовых брюках. Шею его стягивал широкий галстук всех цветов радуги с большим узлом. Она была одета в серое, с громадными зелеными цветами платье, в своей неизменной вязаной шапочке и туфельках на маленьком каблучке. Они очень подходили друг другу. И,
