неделю или месяц… Лучше сейчас, чтобы создать иллюзию своего неподчинения. Умру добровольно, свободная, а не прикованная к кровати перед носом встревоженной медсестры. А ещё я могла не умереть. Спрыгнуть и не разбиться. И вот тогда сбежала бы к тебе, и вот тогда заставила бы города пропустить меня. В чудо я верила больше, чем в самоубийство, потому и открыла окно. Потому и вдохнула морозный воздух полной грудью, пропуская его через каждую клеточку. Голова закружилась, когда я посмотрела вниз. Проносящиеся автомобили по изрезанным колёсами дорогам. Зажжённые разом фонари. Несколько полуночников в освещённых окнах. И жуткий холодок, мышью пробегающий по телу, от осознания того, что через считаные секунды всё закончится. И закончится только для меня, а мир от этого не осиротеет. Тогда я рассмеялась: непозволительно громко, так, что могли услышать. Я поняла: боюсь умирать настолько, что собственный страх сейчас же толкнёт меня в спину. И этот обнажённый передо мной страх смерти стоял, как кукольник, управляющий ниточками человеческих тел.
«Боже мой, – подумала я, – Как же так получается, что человек всё‑таки переступает запретную грань? Каким безумцем, каким отчаянным безумцем надо быть!» А я не была безумцем, но твёрдо решила довести начатое до конца. Закрыла глаза, чтобы ничего не видеть и успокоиться, но стало ещё страшнее. Будто тысячи демонов окружили меня со всех сторон. Для чего только? Непроизвольно вцепилась в ручку моего окна. Ногами щупала спасительный подоконник, а временами обмирала от страха, будто подвешенная в воздухе. Открыла глаза – стало легче. Коленки страшно тряслись, как в школе, когда выступала перед классом с докладом. Вспомнила – усмехнулась, оказывается, я всегда чего‑то боялась, и всегда мой страх был всесилен и непреодолим. И как после этого решиться на такое?
Пальцы оледенели – то ли от холода, то ли… Попробовала согнуть – никак. Из всех цветов осталась только неприятная желтизна – наверное, пятна света от фонарей и окон… ногами стучала по стеклу – глупая, бешеная, деперсонализированная… Знаешь, это слово я вычитала в одной книжке, это когда ты теряешь свое настоящее «я». Когда ты весь – пустота. Как хорошо, если ты не поймёшь, потому что это чувство невыносимо. «Боюсь, боюсь, боюсь!» – бормотали губы, зубы, язык, челюсть. Опять смеюсь, вспомнила, что именно эти органы речи чествовала моя учительница по музыке. Губы, зубы, язык, челюсть. Дескать, владей ими – и научишься петь. А я так и не научилась. О, ты и представить себе не можешь, какая я лентяйка!
Я пыталась убедить себя, что ещё один шаг вперёд решит мою судьбу, дарует свободу, счастье и тебя. Нервно сглотнула: собственные мысли показались мне жуткими и горькими на вкус. Щеки страшно задёргались – со мной давно такого не случалось. А во всём остальном я была абсолютно ослаблена, обездвижена, нема и бесчувственна. Вдруг по затылку резко ударила пронзительная мысль: «Да мне же всё равно!» Я стояла на грани жизни и смерти и не двигалась ни вперёд, ни назад. Да я уже и не хотела ни туда, ни сюда, так бы и осталась. Белый (совсем белый!) голубок пролетел прямо перед моим окном. Он задумчиво склонил маленькую головку и вдруг, на какое‑то жалкое мгновеньице, задержался подле меня. Вперил мудрый взгляд в мою слабую фигурку и как будто спросил: «Ну что, летим?»
Я сжала кулаки и закрыла глаза, теперь уже ничего не боясь. Тело парализовал электрический ток сладостного забытья. Я прошептала, а мой шёпот был похож на грохот: «Унеси меня в Ленинград».
А.Н., Владивосток, март, 10.
«Доктор крепко держал меня за руки. Так крепко, что я даже совсем прекратил бояться. Убеждён, что большая часть наших болячек неизлечима из‑за страха перед лечением. Легче убедить себя: это невозможно, чем поверить в чудо. Врач сказал мне, чтобы я закрыл глаза и представил…
…солнечное утро, когда первые лучики щекочут утреннюю росу, когда на небе блеют весенние барашки, когда звездочёты, сидящие на ресницах ивовых ветвей, влюбляются друг в друга. А я сижу на мокрой ещё траве, колдуя над причёсками цариц‑ромашек и улыбаюсь босоногому ветру. Улавливаю его едва слышимый шепот: «Обернись!» И я бросаю вконец измученный моими фантазиями стебелёк и медленно поворачиваю голову, одновременно желая и боясь увидеть… прекрасную гору, о которой я когда‑то тебе писал.
На её вершине растет голубой цветок. Такой большой, каких я и не видывал, ослепительно яркий, красивый. Зажмурил глаза, чтобы проверить действительность и застать её врасплох. Но нет, это не обман; мне показалось даже, что я уже чувствую чудесный аромат. Его притяжение непреодолимо, больше всего на свете мне захотелось положить ладонь на лепестки, зарядившись волшебной энергией. Я почти задыхался: я должен был встать и дойти до своего цветка. А в том, что он мой, конечно, не сомневался. Наконец, принял решение и поднялся на ноги… И вот я… уже… иду к нему…
А цветок сверкает в лучах апельсинового солнца ещё ярче, а запах становится сильнее… Не могу совладать с собственными чувствами и срываюсь на бег.
Быстро перебираю босыми ногами и чувствую, как какое‑то необъяснимое чувство разрывает грудь. Я задыхаюсь от переизбытка экстремально сильных эмоций. С непривычки колет в боку – так давно не бегал! И ноги в области икр становятся тяжёлыми, но остановиться я не могу, потому что ещё не достиг своей цели, потому что награда пока не заслужена.
Меня бросает в жар, а он для меня, что огонь вселенской любви, зажжённый в груди Чьей‑то Сильной Рукой…»
М.Л., Ленинград, март, 23.
* * *
Слабый свет лампы ослепил её. Она отвернулась и нехотя открыла глаза. Жёлтые пульсирующие пятна прыгали по больничным стенам. В еще тяжёлой голове раздавалось слабое, но неприятное гудение от успокоительных лекарств. Девушка лежала неподвижно, ни о чём не думала и ничего не ощущала, кроме этой давящей тяжести в висках. Всё, что находилось ниже шеи, впало в спячку и не давало никаких признаков жизни. Но она даже радовалась этой космической пустоте и не пыталась её нарушить. Пациентка лениво оглядывала палату и не находила ничего сколько‑нибудь удивительного: стены, пол, потолок… деревянный стул, на котором сидела медсестра с книгой в руках… кровать, на которой лежала она сама… Лишь только цвета постепенно превращались в оттенки: надоел белый, появился бежевый, чуть‑чуть фантазии – бирюзовый, несколько взмахов волшебной кисти – лиловый, а потом художник взглянет в окно и придумает малиновый, как закат. А палитра счастлива находиться под чутким руководством самозабвенного творца. Девушка приподнялась на
