безрезультатной. Он невозмутимо ответил, что в таком случае он будет делать пи-пи попой. Это было бы вполне типичным поведением, если бы угроза кастрацией оказала теперь запоздалое воздействие и если бы он теперь – через 1¼ года – испытывал тревогу, опасаясь лишиться драгоценной части своего Я. Подобные запоздалые воздействия требований и угроз в детском возрасте можно наблюдать в других случаях заболевания, где интервал охватывает десятилетия и больше. Более того, я знаю случаи, когда «запоздалое послушание» вытеснения играет важную роль в детерминации симптомов болезни.
Разъяснение, которое недавно получил Ганс, что женщины действительно не имеют пипики, могло только поколебать его доверие к себе и пробудить комплекс кастрации. Потому-то он ему воспротивился и потому-то терапевтический эффект этого сообщения не наступил: стало быть, действительно есть живые существа, которые не обладают пипикой? В таком случае уже не было бы ничего невероятного в том, что у него могут отнять пипику, в своем роде сделать его женщиной[18].
Ночью с 27-го на 28-е Ганс поражает нас тем, что в полной темноте встает со своей кровати и приходит к нам в постель. Его комната отделена от нашей спальни кабинетом. Мы спрашиваем его, что случилось; быть может, он чего-нибудь испугался. Он говорит: «Нет, я это скажу завтра», засыпает в нашей кровати, а затем его относят обратно в его постель. На следующий день я беру его в оборот, чтобы узнать, почему ночью он пришел к нам, и после некоторого сопротивления происходит следующий диалог, который я тут же стенографически записываю.
Он. Ночью в комнате был один большой и один измятый жираф, и большой закричал, потому что я забрал у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа.
Я (с удивлением). Что? Измятый жираф? Как это было?
Он. Да. (Быстро приносит бумагу, мнет ее.) Вот так он был измят.
Я. И ты сел на измятого жирафа? Как?
Он мне снова это показывает, садится на пол.
Я. Почему ты пришел в комнату?
Он. Этого я и сам не знаю.
Я. Ты испугался?
Он. Нет, точно нет.
Я. Тебе снились жирафы?
Он. Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше.
Я. Что это должно означать: измятый жираф? Ты же знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги.
Он. Я знаю. Я просто об этом подумал. Этого даже не бывает на свете[19]. Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его отобрал, взял руками.
Я. Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?
Он. Измятого я взял рукой.
Я. А где тем временем был большой?
Он. Большой стоял в стороне.
Я. Что ты сделал с измятым?
Он. Я немножко подержал его в руке, пока большой не перестал кричать, а когда большой перестал кричать, сел на него.
Я. Почему большой кричал?
Он. Потому что я отнял у него маленького. (Замечает, что я все записываю.) Почему ты это записываешь?
Я. Потому что я это пошлю одному профессору, который может отнять у тебя «глупость».
Он. Ага, ты ведь написал и то, что мама сняла сорочку, и это ты тоже отдашь профессору.
Я. Да, который, однако, не поймет, как ты думаешь, что можно измять жирафа.
Он. А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать; но, если он спросит, что такое измятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему напишем или напишем сейчас, что я сам этого не знаю.
Я. Но почему ты пришел ночью?
Он. Я этого не знаю.
Я. Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?
Он (с юмором). О малиновом соке. (Его желания)
Я. О чем еще?
Он. О ружье, которым можно застрелить[20]. (Его желания)
Я. Тебе это точно не снилось?
Он. Конечно нет; нет, я знаю это совершенно определенно.
Он продолжает рассказывать: «Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, почему я пришел ночью. Но я этого не хотел говорить, потому что сперва мне было стыдно перед мамой».
Я. Почему?
Он. Я этого не знаю.
В действительности моя жена все утро его расспрашивала, пока он не рассказал ей историю про жирафов.
В тот же день отец находит разгадку фантазии о жирафах.
Большой жираф – это я, или большой пенис (длинная шея), измятый жираф – моя жена, или ее член, что, стало быть, является результатом разъяснения.
Жираф: см. прогулку в Шёнбрунн. Впрочем, рисунок жирафа и слона он повесил над своей кроватью.
Все вместе – это воспроизведение сцены, которая чуть ли не каждое утро разыгрывалась в последние дни. Ганс утром постоянно приходит к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. После этого я всегда начинаю ее увещевать не брать его к себе («Большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого»), а она с раздражением возражает, что это ерунда, ведь одна минута ничего не значит, и т. д. Затем Ганс на короткое время остается у нее («Потом большой жираф перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа»).
Стало быть, разгадка этой переложенной на жизнь жирафов семейной сцены такова: ночью у него возникла тоска по матери, по ее ласкам, по ее члену и поэтому он пришел в спальню. Все это – продолжение его страха лошадей.
К остроумному толкованию отца я могу добавить лишь следующее: «сесть на что-нибудь», вероятно, является изображением Гансом овладения. Но все это вместе – фантазия, выражающая упрямство, которая связана с удовлетворением от победы над отцовским сопротивлением («Кричи сколько хочешь, но мама все равно возьмет меня в кровать, и мама принадлежит мне»). Стало быть, за нею можно обнаружить все то, что предполагает отец: тревогу, что мать не любит его, потому что его пипика не может сравниться с пипикой отца.
На следующее утро отец получает подтверждение своего толкования.
В воскресенье, 29 марта, я еду с Гансом в Лайнц. В дверях, прощаясь, я в шутку говорю моей жене: «Прощай, большой жираф». Ганс спрашивает:
