народа чаровала меня своей примитивностью, напуганностью и причудливою неожданью…
…«Огурец и душа»…
Предо мной все еще яснел небольшой лубок с изображением Каппа.
Говорливый ветерок набежал на сакуру и небрежно обронил несколько лепестков на циновку.
Один лепесток упал на лубок, шаловливо прикрыл собой уродливый лик чудовища Каппа.
Украденная смерть*
На перекрестках смерти
Васька Штепсель тщательно и деловито просматривал все движения своего соседа по столику, – забредшего случаем в чайную «фраера».
«Фраером» по воровскому жаргону называется тот человек, с которого можно так или иначе поживиться. Буквальный перевод этого слова, – если таковой возможен, означает – «богатый гость».
Фраер быстро выпивал стакан за стаканом чай из круглого пузатого чайника.
Движения его были судорожны, порывисты и весьма даже странны. Точно в то время, как его руки и все тело двигались сами по себе, сам человек со своими помыслами и чувствами будто бы отсутствовал вовсе, или во всяком случае, был далеко и от чая, стакана, чайника, столика и всей обстановки чайной.
Это забавляло Ваську, а вместе с тем и подбадривало:
– Такого чудака сшелушить – две пары пустяков, – думал он, «с ево штаны сними чечас, он и не оглядится», острил про себя Штепсель и мысленно уже пошаривал по растопыренным карманам фраера.
Когда же фраер нервно звякнул ложкой по стакану и совсем неожиданно выхватил из бокового пиджачного кармана бумажник, Васька насторожился.
«И-и-ых! У его там немало бумажек зря копошатся – Васюту поджидают» – и смачно потер потеющие от напряжения ладони.
Фраер вышел из чайной.
Васька кликнул полового и привычно процедил:
– «Закинь-ка, друже, на мой счетик чай на одного и пару московских калачей».
И фасонисто-неторопливо, подлаживая у дверей кепку, вышел из денной чайной.
– «Ишь, как зашпааривает неладной!.. До угла доскочил… Э-э-э врешь, браат, от Васьки Штепселя не уйдешь. Не Серега косой, который только засыпать то и горазд, тебе попутчился… Не Се-ре-га Васька. Васька себя не упустит, брат, – из другой колоды»!
И продолжая в этом задористом духе бойко размышлять, Васька зорко следил за своей жертвой.
– «В трамвай… В очередь становится… Это брат, нам на руку»…
Васька встал в трамвайный хвост, как раз в затылок своей жертвы.
Собственно, Штепсель не совсем одобрял эту новую затею – трамвайные хвосты, – они немало мешали ему. В толпе когда всяк торопится в трамвай, было куда способней удить по карманам. Васька даже вовсе «сошел» с трамвайного дела из-за этих самых неладных хвостов.
Но теперь он вошел в фарт и уже ощущал бережно костяшками пальцев в наружном кармане пальто фраера, небрежно сунутый туда жирный бумажец…
Трамвай быстро втянул в себя весь хвост и с грохотом понесся на Петербургскую сторону.
Недалеко от Введенской фраер подался на переднюю площадку.
Васька уже притулился к намеченному карману.
Левым боком «тормозил» следующего пассажира и в то же время правым – прижимался к фраеру.
Средний и указательный пальцы правой руки уверенно и цепко, как щипцы, придерживали бумажник в кармане фраера.
Каждую минуту Васька мог приподнять руку и бумажник, несомненно, оказался бы в его руках.
Но Васька из любви к ремеслу и для форсу перед самим собою медлил:
«Пущай он сам его оставит мне»!
Все же несмотря на привычность в «деле» руки Васькины на этот раз потели и ослабевали в кисти и в локтях, временами же по его телу судорожно мелькал рой электрических мурашек и особенно когда вагоновожатый ударял вдруг ногой по полу и звонил предостерегающе какому-нибудь зазевавшемуся пешеходу…
Когда фраер опустил ногу на ступеньку, бумажник естественно, без всякого движения Васьки, остался в его цепких пальцах.
Стрелой вылетел Штепсель из вагона и даже не взглянул на прощание на свою жертву.
– «Ну катись колбасой Вась»… – подстегнул сам себя Васька.
Только тогда, когда он завернул за Введенскую, сердце его вдруг заколотилось быстро, веки запрыгали учащенно и по всему телу бешено заплясала самая живая, неотвратимая радость.
– «Вот оно как Васенька. А!.. Ни с какого боку не засыпается Васька Штепсель. Ээх, и как это Серегу Косого угораздило „за конверт и в кружку“ засыпаться, – дурь косая… Тааак Васенька… Этак Васютанька… Таконьки Васюк… Здорово брат… Ээх и Васька же, гвоздь те в спину…»
Васька не шел, а наплясывал что-то бойкое на асфальте.
– «И дурной же этот», – жалеючи подумывал Васька: «как это можно с деньгами да такое обращение иметь, – „нате“, мол, кому не лень, берите их для разводу… – Тут грех упустить-то; не взять – совестно, ведь деньги сами подбиваются… Топор – не голова. У его видать не все дома – порасходовались… Без винтика, пары винтиков не хватает…»
У самой Кронверкской приметил Штепсель синюю вывеску:
– «Денная чайная Петра Иванова Салотопова».
И быстро шмыгнул в нее.
За отдельным столиком в углу, Васька уже вовсе иной на людях, степенно и уверенно вынул бумажник, стараясь щегольнуть им – уж больно фасонистым оказался бумажец.
Тут же стал пересчитывать деньги:
– «Пятидесяточка… сороковочка… это уже триста… порватая пятатка – еще не примут… семьсот девяносто семь… Без трехи восемьсот… Пусть его – трешка ему на трамвайные помины пригодится…»
Кроме семиста девяносто семи рублей, в бумажнике оказалось два трамвайных билета, которых тут же приспособил – приклеил почему-то на стену. Пучок рдяных волос, узорчатый крестик из серебра и какое-то письмо.
Относительно волос Васька постановил показать их Катьке – своей бывшей и подразнить ее – это-де новая подарила.
Крестик Васька приладил к своей цепке на груди, на которой уже болтался один медненький крестик.
Для этого Васька вышел в уборную.
Надевая крест он трижды перекрестился, выдумывая в то же время, как уязвить Катьку:
– «Смотри де какое обожение новая преподносит Ваське Штепселю и крестик от груди передала. Смотри какая, а!»
Письмом занялся только за чайком, к которому потребовал с удачи лимончика и пару слоеных.
Сперва он попросту хотел изорвать письмо, но когда прочитал на конверте странное и несуразное «всем», то залюбопытствовал и вскрыл бережно конверт по клею.
Кровь хлынула к Васькиному лицу и подкатила к самым вискам, когда Васька разобрал первые строки:
«В смерти моей прошу никого не винить».
Дальше он уже с трудом, сбитый неожиданностью и испугом, прочитал: «Разве можно жить среди вас – слепые, жестокие, маленькие людишки.
Жизнь это беспощадная кошмарная мельница, которая все яркое, свежее и сочное мельчит, перемалывает, распиливает в горький едкий порошок будней и пошлости… И этим порошком вы напихиваете ваши пустые, отвислые души, во всем подобные желудкам… Вы
