этой проклятой картины! Он шутит, смеется, его рисунки дышат весельем, радостью и желанием жить. Приходите, я вам покажу! Ведь вы еще придете? Я вот вам принес конверт с дебречинскими марками, это пустяк, но на конверте они довольно редки. Возьмите, пусть это будет на память.
Филиппов растерялся. Эта горячая тирада, с проклятиями и надеждой, так неожиданно закончилась филателистическим подарком, впрочем, тоже таким же нервным и внезапным.
— Благодарю вас… да, конечно… Я приду… я верю, что ваш брат поправится… мне так неприятно… я чувствую себя как-то связанным с заболеванием…
— Да что вы! Вы ведь случайный… это у брата бывает, только сейчас это сильнее. Он говорил, что так хочет с вами поговорить, что он давно ждал такого случая. Увы, теперь не скоро…
— А может быть и скоро? — робко возразил Филиппов и сам загорелся этой надеждой. Ведь, может быть, что припадок скоро закончится, ваш брат уедет и все пройдет.
— Ах, если бы так было! Но вы заходите к нам, я буду вас ожидать. Картина упакована и ждет вас.
— Да, обязательно. Я позвоню вам.
После ухода Крафта Филиппов долго сидел без движения. Мысли его скачками перебегали от кричащего рта к лесистым склонам Карпат, возвращались в ателье к поднятым рукам измученных женщин, переходили на конверт с марками, чуть скользили по красивой голове художника и его синим глазам, возвращались к Карпатам и перепрыгивали на маленького суетливого Крафта.
«Да, я пойду к нему. Надо взять картину. Почему-то же Крафт подарил ее мне! И теперь я связан с ним…» — подумал Филиппов и словно подвел итог.
В холодный зимний вечер Филиппов пришел к Крафту. Тот встретил радостно.
— Вы меня так обрадовали вашим звонком. Я уже давно жду вас! Прошу вас, раздевайтесь и пойдем.
Крафт суетливо усаживал гостя, тотчас же вынул альбомы с марками, показал тщательный подбор марок Югославии.
— Посмотрите, вот в этом издании для Словении у меня хорошо подобраны оттенки пятивинаровой марки — и серо-оливковая и изумрудно-зеленая… А вот эта в десять крон, обратите внимание: это на картоне! Но это еще что… одну минутку, я перелистну несколько страниц… вот порто. Это книгопечать, а вот эти бирюзово-голубые, это не пражские подделки, а настоящие.
Временами Филиппов увлекался, рассматривал марки и в его голове не было ни одной посторонней мысли, словно эти оттенки — оливковая, серо-зеленая, гороховая, желто-зеленая — вытеснили из головы все мысли. Но потом в какой-то извилине мозга, как далекое дрожание струны, появлялась неясная мысль, может быть, еще даже не мысль, а только намек — где-же картина? Какая она? И тут уже между марками все настойчивее и настойчивее появлялись синие глаза художника, его смуглое лицо.
Наконец, Филиппов не выдержал:
— Простите, я все хотел спросить: где картина?
Крафт остановился на полуслове. Как-то весь подобравшись, он с горечью очень учтиво сказал:
— Она вас ждет. Она упакована и вас ждет. Она в передней, уже давно… Пожалуйста, кушайте булочки! Вам еще чаю?
Когда чай был принесен и Крафт опять остался с глазу на глаз с Филипповым, хозяин несколько раз указал на некоторые особенности коллекции, а потом откинулся на спинку кресла и тихо произнес:
— Не будем играть в прятки! Я вижу, что сегодня вы не увлечены марками. А жаль! Я много лет лечусь марками. Вы не понимаете? Да выгоняю свои думы! Ведь я, господин Филиппов, люблю своего брата больше всего на свете! И вот уже больше десяти лет он болен. Этот призрак сумасшествия… Ах, что говорить! Я радуюсь каждому его успеху, но и боюсь его, потому что за успехами идет обмен мыслями, это вызывает воспоминания, брат сядет на своего конька, день, два и целую неделю будет только об этом думать и опять в его голове что-то сдвинется… Слава Богу, мне вчера из больницы сообщили, что ему значительно лучше. Я уже написал в Изонцо, там приготовят к приезду и я его туда отвезу. А тем временем постараюсь куда-нибудь запрятать его «Распятие»…
Последние слова Крафт произнес почти шопотом.
— Вы меня поймете, господин Филиппов. Я хочу спрятать все, что может раздражать брата. Конечно, он сейчас же спросит, где картина, но я ему отвечу, что ее хотят купить и увезли… Нет, это не годится… Должны сюда приехать смотреть! Придется прибегнуть к испытанному способу — к ремонту ателье. Буду белить и красить! И спрячу все картины! Вы понимаете, что когда у нас не висит «Распятие», так брат здоров и весел!
Чуть щурясь, Крафт пытливо смотрел в лицо собеседника и Филиппов почувствовал, что ему становится холодно.
— Да, замечательно… Конечно, надо спрятать картину. Вашему брату надо поправиться…
От этой невольно высказанной мысли о связи картины со здоровьем художника, Филиппову опять стало холодно и, как он ни старался, это ощущение не проходило. Тогда Филиппов поднялся, пожелал скорейшего выздоровления брату и попрощался. В передней Крафт передал длинную, тщательно скатанную трубку.
— Вот эта картина. Пусть это воспоминание о моем брате будет вам и предостережением. Вы еще молоды, господин Филиппов. Жизнь переделывать надо исподволь, а не бросаться головой вниз…
Крафт крепко пожал руку Филиппова и закрыл дверь.
На трамвайной остановке Филиппову все казалось, что трамвай никогда не придет. Когда он уже сел в вагон, казалось, что трамвай еле ползет… Это нетерпение достигло своего предела в комнате, где Филиппов сорвал с себя пальто и шляпу, кое как повесил на вешалку и ножом разрезал все веревки, опутавшие сверток с картиной. Быстрым движением он освободил ее от бумаги и развернул.
На траве, перед жиденьким кустиком, лежит раненый. Рубашка разорвана до пояса, на плече кровоточащая рана, кровью залит весь бок, кровь на траве. Бледное лицо, впившиеся в складку штанов пальцы, судорожно закушенные губы и горящие глаза…
Филиппов расправил картину на диване и отошел к стене. Теперь выступили детали: австрийский серозеленый цвет штанов и рядом валяющегося мундира, слипшиеся на лбу каштановые волосы, капельки крови, покропившие бледно мерцающие на фоне мятой травы нежно-сиреневые крокусы, и невинный прозрачно-голубой цвет безмятежного неба…
Закурив, Филиппов сел на стул. Чем-то он был разочарован, хотя сам не мог бы объяснить чем. Не тот раненый? Слишком лихорадочно он ждал этой картины, картины Крафта, мастера «Распятия»… Он прошелся по комнате, снял и повесил в шкаф пиджак, откинул одеяло, зажег настольную лампочку, стал готовиться ко сну и вдруг остановился от внезапно пришед-4 шей мысли: а какую же раму? Да, да, надо раму. Черную, не очень широкую. И повесить надо
