подушку.
До той ночи мне доводилось спать только на диванах, раскладушках или сдвоенных кроватях, и я проснулась в три часа ночи, сбитая с толку безбрежностью матраса. Сон не приходил. Я подошла к окну и открыла шторы. В микроскопической квартирке в хипстерском Бушвике мое окно выходило на вентиляционную шахту. Закопченная кирпичная башня стояла так близко, что я могла дотянуться до нее рукой, если бы хватило глупости.
Теперь передо мной раскинулся безмятежный Лос-Анджелес, переливающийся разноцветными неоновыми вывесками, мерцающий красными черточками автомобильных фар. Люди, сидящие в этих машинах, возвращаются домой из всяких удивительных мест, которые стоят того, чтобы не спать в три часа ночи.
Я долго сидела на диванчике, глядя в окно, точно бруклинские старухи-эмигрантки в черных платках с жилистыми руками и волосатыми родинками. Они кладут на подоконник подушки и сидят там целый день, впитывая жизнь, текущую по тротуарам нового для них мира. С такой высоты незнание языка не имеет значения. Струящиеся по тротуарам потоки людей – интереснее, чем любая программа по телевидению. Даже по кабельному. За исключением разве что армянского канала.
Это напомнило мне о телевизоре. Интересно, в моем номере он есть? Я встала и проверила шкафы. Пусто. Пришлось вернуться в постель и найти в телефоне «Бродвейскую мелодию сороковых». Искрометный артистизм Фреда Астера плохо сочетался с микроскопическим размером экрана.
Я вспомнила об этом позже, когда Фрэнк решил показать мне «Бульвар Сансет», где Глория Суонсон из Уитли Хайтс сыграла увядающую звезду немого кино Норму Десмонд.
«Я все еще великая актриса, – говорила она. – Это кино измельчало».
В шесть утра, открыв дверь спальни, я чуть не взвизгнула от неожиданности. На полу под дверью со скучающим видом сидел Фрэнк.
– Извини, я тебя разбудил? – спросил он, смущенно разглядывая свои руки.
– Нет, просто не ожидала. Думала, все еще спят. Я еще не перестроилась на западное время. Ты давно встал?
– Около часа.
– А где мама?
– Спит. Твоя дверь была заперта.
– Ты пробовал войти в мою спальню?
– Я постучал. Ты не ответила. Я волновался.
– Почему?
– Здесь водятся крупные еноты, которым ничего не стоит вскарабкаться по десятифутовой стене. Они прожорливы, и среди них встречаются бешеные. А еще у нас есть койоты. Опасные для домашних животных и миниатюрных людей.
– Я со Среднего Запада, – заявила я. – Там у нас миниатюрные люди не водятся.
– Кстати, о людях, – вспомнил он. – Фанатики. Один из них перелез через стену и хотел напасть на маму, еще до моего рождения. Поэтому над стеной натянули колючую проволоку.
– Какие еще фанатики? Ты имеешь в виду фанатов?
– Фанат – сокращение от фанатика, – заявил Фрэнк. – Чрезмерно навязчивый последователь человека или вещи. У мамы миллионы фанатиков. А может, и миллиарды. Она говорит, что не любит водить машину, потому что фанатики набрасываются на нее, стоит только выехать со двора. Сейчас их уже поменьше, но, похоже, ее это не слишком успокаивает.
– Думаю, поклонники твоей мамы не хотят причинить ей вреда, – сказала я. – А всего лишь поговорить или попросить автограф.
По-моему, мои слова его тоже не особенно успокоили. На затылке у Фрэнка болталось соломенное канотье, и расчесанные на прямой пробор волосы падали в стороны, образуя фигурную скобку над озабоченно нахмуренным лбом. Впоследствии я поняла, что он позаимствовал это выражение у Джимми Стюарта из картины «Эта замечательная жизнь». На этот раз у него в манжетах красовались запонки в виде листиков клевера, зеленые с серебром. Из-под закатанных полотняных брюк в сине-белую полоску виднелись желто-голубые носки с ромбами. На шее висел незавязанный галстук-бабочка, синий в белый горох. У мальчика был такой вид, точно он всю ночь бодрствовал: не то охранял территорию с желтой бейсбольной битой, не то распевал песни на заднем сиденье трамвая с Джуди Гарленд.
– Очевидно, я спала, – сказала я. – Понимаю твое беспокойство, Фрэнк, только, пожалуйста, никогда не заходи в мою комнату без приглашения. Понял?
В частной школе, где я преподавала математику третьеклассникам – меня повысили в должности из детского садика, когда моя хорошенькая предшественница сбежала с папашей своего ученика, – я нередко удивлялась, что многие дети не знают слова «нет». Одна девочка могла во время урока подойти к учительскому столу и залезть в мою сумочку в поисках пастилок от кашля. Эти восьмилетние детишки списывали у своих одноклассников с такой наглостью, что я теряла дар речи. Я запросто могла представить кое-кого из них в тюрьме. В образцовой чистенькой тюрьме для белых воротничков, где, преодолев удивление, что их не только поймали, а еще и наказали за мошенничество с акциями или неуплату налогов, они с пользой потратят время тюремного заключения, совершенствуя навыки игры в ракетбол и налаживая связи.
Я ничуть не удивилась, узнав, что внук финансового консультанта, облапошившего Мими, учился в той самой школе. Я хочу сказать, что детишкам нужно устанавливать границы, иначе добра не жди.
– Да, мэм, – сказал Фрэнк.
Он сел прямо и с неожиданным проворством завязал бабочку. Поскольку глаза мальчика находились значительно ниже моего лица, ему пришлось удовлетвориться разглядыванием моих коленей. Он вновь посмотрел на свои руки и, подняв на секунду глаза, закончил предложение моим именем. Лишь тогда я заметила, что на его левом запястье написано «Елис». Проследив за моим взглядом, Фрэнк поспешно сунул руку в карман.
– Как семейный архивариус, я принес альбом с фотографиями, – сказал он. – Думаю, тебе будет интересно.
Лишь тогда я обратила внимание на прислоненный к стене старомодный альбом в кожаном переплете, из тех, что весят не меньше двадцати фунтов.
– Я люблю рассматривать семейные фотографии, – сказала я. – Как ты догадался?
– У меня сверхъестественная интуиция, не отягощенная редакторским рефлексом, – сказал он. – Доктор Абрамс объяснила это моей маме, когда я прижал ухо к двери, чтобы послушать, о чем они так долго беседуют. Мама ответила, что у них это называлось отсутствием чувства такта. Ты не знаешь, почему она так сказала? Я знаю, что такое такт. Это единица музыкального метра, начинающаяся с сильной доли и заканчивающаяся перед следующей, равной ей по силе. Когда я спросил, при чем здесь чувства, она лишь вздохнула. Ты можешь объяснить?
– Попробую, – сказала я. – Ты говоришь о музыкальном определении такта, а твоя мама…
Не успела я сообразить, как дипломатично объяснить ему, что имела в виду Мими, как он сказал:
– А, понял. Это слово имеет несколько значений. Так будешь смотреть фотографии или нет?
– С удовольствием, – сказала я, обрадовавшись, что не надо продолжать щекотливую тему.
– Тогда присаживайся.
Фрэнк хлопнул рукой по полу. Я села рядышком.
