бестию. Кругом было столько интересного, чтобы видеть, запоминать и сравнивать, и с ним всегда были две его опекунши. Каждое мгновение прилетала новая жужжалка; трудно было сказать, перелетная это пичуга или местная, одна птица сменяла другую; однако две женщины в его жилище не менялись, как и само этот жилище, крепко пустив там корни.
«Я мальчик, — мог думать он, глядя на уставившуюся на него лошадь, — а мальчик не может отгонять мух хвостом», и отсутствие этого хвоста порой огорчало Финна
Глава II
Были его опекунши добронравными или суровыми? Финн этого не знал. Они лишь поднимали его, когда он шлепался, и были теми, кто дул на его синяки. Одна говорила: «Смотри не свались в колодезь!» А другая предупреждала: «Не лезь с голыми коленками в крапиву!»
Однако в колодец он все-таки сверзился, но лишь отметил для себя, что вода в нем очень мокрая. Что же до крапивы, то он давал ей отпор — набрасывался с палкой и сек, укладывая на землю. В колодце и крапиве ничего особенного нет, только женщины их боятся. Он же к женщинам относился покровительственно, наставлял их и утешал, ведь они за него волновались.
Например, они считали, что не стоит лезть на дерево!
— Ладно, — сказали они наконец. — На следующей неделе, мы позволим тебе взобраться вон на то дерево. — А до этой «следующей недели» было как до конца света!
Однако дерево, на которое взобрался, уже не в счет, не взбираться же на него снова. Рядом же росло дерево побольше. Там были и деревья, на которые никто не мог взобраться; с одной стороны их ярко освещало солнце, а с другой они отбрасывали огромные тени. Обходить их стороной приходилось долго, а их верхушки было и не рассмотреть.
Как приятно было стоять на пружинистой ветке, которая качалась под ногами, и как заманчиво было смотреть вверх на густую крону листьев, а потом забираться туда! И как чудесно было очутиться там, наверху, совсем одному! Финн смотрел вниз и видел волнистый ковер из листьев, светло-зеленых, зеленых и темно-зеленых почти до черноты; когда же он смотрел вверх, там тоже были листья, зеленые, и светло-зеленые, и уже не зеленые даже, а почти белоснежные, от их блеска ломило в глазах и везде, вверху, внизу, и окрест, все волновалось, трепетало и шелестело, при этом там царила вечная тишь, в которую хотелось вслушиваться и на которую можно было взирать.
Когда ему исполнилось шесть, мать его, длинноволосая красавица Мюрн, заявилась его навестить. Она явилась тайно, поскольку опасалась сыновей Морны, она прошагала по многим пустошам в разных краях, прежде чем добралась до хижины в лесу, где на лежанке посапывал ее сын, сжав кулачки, словно бы ухватив в них сон.
Он пробудился — точно ли она? Одним ухом уловил необычные звуки, приоткрыл один глаз, хотя другой еще крепко спал. Мюрн взяла его на руки и поцеловала, и она пела ему колыбельную, пока малыш не заснул снова.
Наверняка глаз Финна, который был настороже, оставался в ту ночь открытым как можно дольше, и одно его ухо вслушивалось в эту колыбельную до тех пор, пока ее звуки не стали почти неуловимыми для слуха, а ее мелодия не сделалась такой нежной, что уже и не ощущалась вовсе между качающих его мягких рук, и тогда Финн снова погрузился в сон, и перед глазами у него стоял новый образ, и было ему о чем поразмыслить.
Его собственная мать! Собственной персоной!
Однако, когда он проснулся, ее уже не было.
В страхе перед сыновьями Морны она возвращалась обратно также тайком, тихо проходя через сумрачные леса, держась подальше от жилищ, пробираясь пустынными и уединенными тропами к своему супругу в Керри.
Возможно, это он опасался сынов Морны, и она его, наверно, просто любила.
Глава III
Женщины-друидки, его опекунши, принадлежали к клану его отца. Бовмалл была сестрой Кула и, следовательно, приходилась Финну теткой. Лишь кровные узы с этим кланом могли поддерживать их, ибо нелегко им было, покинув царский двор, скрываться с младенцем в лесу и вести там жизнь в вечном страхе.
Какие истории рассказывали они, наверно, своему подопечному о сынах Морны! И о самом Морне говорили они, о широкоплечем, суровом и жестоком коннахтце[30], а также о его сынах, в особенности о юном Голле Море Мак-Морне, таком же широкоплечем, как и его отец, и столь же свирепом; однако в отличие от прочих взгляд его был весел, он часто заливался смехом, который заставлял людей прощать даже его бесчинства. Говорили они и о его брате, Конане Маэле[31] Мак-Морне, который был угрюм, как барсук; борода у него была словно кабанья шерсть, и был он плешив, как старая ворона, и остер на язык, и мог отбрить обидчика так, как другие бы и не осмелились. Он бахвалился, что, увидав открытую дверь, входил внутрь, а если дверь была закрыта, он входил и в нее тоже. Повстречав миролюбивого человека, он оскорблял его, а если тот был не миролюбив, язвил его. Среди сыновей Морны были также Гарра Дув Мак-Мориа и свирепый Арт От; они так же мало заботились о своей шкуре, как и о чужой, а Гарра этот, должно быть, был по-настоящему груб, раз получил в этом клане прозвище Грубиян Мак-Морна. Были среди них и прочие, и все эти дикие коннахтцы были такими же неукротимыми и непредсказуемыми в своих поступках, как и окружавшая их природа.
Финн много слышал о них, и вполне вероятно, когда сек палкой крапиву, он воображал, что отрубает голову Голлу, а когда охотился на овцу, выскакивая на нее из укрытия, намеревался потом использовать этот прием для охоты на Конана Сквернослова.
Однако чаще всего слышал он рассказы о Куле Мак-Башкне[32]. С каким необычайным воодушевлением две опекунши Финна рассказывали о его отце! Они описывали один его подвиг за другим, то одно славное деяние, то другое, и голоса их
