я снова встретил Владимира Павловича. Случайно, в магазине.
— Ну как Оха, нравится? Может, останетесь? На рыбалку сходим или на охоту. Медведь тут крупный. — И Владимир Павлович, мужчина здоровенного роста, поднял руку вверх, наглядно показывая размер таежного зверя.
— Так это же под стать жирафу! — заметил я.
— А на Сахалине все крупно, — засмеялся Владимир Павлович.
Не знаю, как со зверем, но многие виды флоры на юге острова действительно удивляют размерами. Папоротник такой широкий, что и двумя руками его не охватишь. Да и деревья встречаются огромной высоты. Почва и климат особенные.
Принять приглашение моего попутчика я не сумел — надо было ехать к побережью Сахалинского залива...
В дороге просматриваю весьма своевременно подаренный сувенир — книгу о Сахалине. Читаю донесение одного царского чиновника: «На острове нет даже климата, а имеется только дурная погода».
И вдруг (какое чудо!) светлеет темная тайга, уходят тучи, голубеет небо, выглядывает теплое солнце, и все становится веселее — и земля, и воздух, и море. Вот теперь я могу, наконец, процитировать из Чехова то, что хотел раньше:
«Дни стояли хорошие, с ясным небом и с прозрачным воздухом, похожие на наши осенние дни. Вечера были превосходные; припоминается мне пылающий запад, темно-синее море и совершенно белая луна, выходящая из-за гор...»
Да, все было так за всю последующую сентябрьскую пору моего пребывания на Сахалине — и в погожие дни, и в ясные вечера.
У каждого из нас, мне кажется, есть писатель не просто наиболее ценимый, не просто любимый, но как-то лично, по-особому близкий. Не то что мы сами походили бы на него. Так думать было бы слишком самонадеянно и неоправданно. Но близкий писатель — это как человек, с которым можно всегда посоветоваться; и еще — во многих отношениях он для тебя идеал человека.
Таким близким писателем с юности стал для меня Антон Павлович Чехов. И соответственно тому, что он значил для меня, для моей читательской, но, повторяю, не только читательской жизни, — соответственно этому у меня рос к нему интерес: не просто как к великому писателю, русскому классику, но — по-человечески, к личности его. С этим чувством я вновь и вновь перечитывал его произведения — его божественные по музыке и нравственной чистоте рассказы зрелых лет, его искрящиеся юмором новеллы и бытовые зарисовки периода Антоши Чехонте, даже его пьесы, хотя не знаю, как для других, но для меня самое мучительное — это читать пьесы, пусть даже гениальные. Я перечитывал все это с таким чувством, будто читал дневники своего знакомого, своего друга — умного, тонкого, великого, но друга.
А с годами мне стало недостаточно такого чтения. Словно не договорил что-то о себе Антон Павлович, хотя я и понимаю, что душа писателя скрыта в его творениях и, чтобы познать ее, надо только («только»!) «вычитать» ее оттуда. Я посещал чеховские музеи, с напряженным любопытством всматривался в «чеховскую» Ялту. Задумал поездку в Таганрог. Хотел проследить историю переписки Чехова с душевными и деловыми адресатами.
И тут судьба подбрасывает мне поездку на Сахалин. А ведь Сахалин — это Чехов. Его путешествие на далекий остров — особенный человеческий поступок, акция, где человек раскрывается с такой силой, что трудно себе представить что-либо равноценное.
Как же это раньше мне в голову не пришло, что познание Чехова, вот такое, о котором я говорил, должно включать в себя Сахалин? Обязательно Сахалин!
И я помчался на остров Чехова.
Попав на Сахалин, я старался не задерживаться там, где Чехов не бывал, а быстрее отправляться в те места, о которых он писал. Теплилась мечта — может быть, повидаю потомков тех, с кем встречался писатель...
Есть в нашей стране большие пространства — целые города и области, — «вспаханные» русской литературной классикой. Эти места уже не мыслятся без своих литературных колумбов, наших непоседливых классиков, они «открыли» их нам, они незримо живут в них. Таковы, например, Оренбург и юг Урала в пушкинской «Истории Пугачевского бунта». Орловщина — это Тургенев, волжские земли — Островский и Горький...
Сахалин в литературе — это, конечно, прежде всего Чехов.
Я ехал на Сахалин, и передо мной стоял образ тридцатилетнего Чехова, чей жизненный и творческий подвиг во все времена может служить примером высокой нравственности и гражданского мужества. А уж на Сахалине, где бы я ни бывал, — Чехов был первым «гидом». Его емкие строчки, точные слова, яркие пейзажи, характеристики, даже цифры всплывали в памяти и, как живая история, сопровождали повсюду. Чеховский Сахалин — «место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный» — с предельной силой контраста давал увидеть, почувствовать сказочную новь далекого и близкого теперь острова. Казалось, будто Чехов передал Сахалину свою душевную энергию, свою веру в светлое будущее. О Чехове напоминали названия улиц, библиотек, школ, театров. Его имя — популярнейшее на Сахалине, оно пользуется превеликим уважением. Сахалинцы говорят душевно и просто: «Наш Чехов».
Село Некрасовка стоит на берегу тихой бухты, полуокруженное тайгой. Живут здесь нивхи, представители древней народности. Раньше их звали гиляками. В годы царизма гиляки были обречены на вымирание. Чехов ссылается на цифры: в 1856 году на Сахалине жило 3270 гиляков. Через пятнадцать лет их осталось 1500... Жили они в убогих юртах, вокруг которых стоял невыносимый запах «гниющих рыбьих отбросов». Питались плохо. Болезни косили их. Чехов дает внешний портрет гиляка: «Выражение лица... у него всегда осмысленное, кроткое, наивно-внимательное; оно или широко, блаженно улыбается, или же задумчиво скорбно, как у вдовы... Тело у него худощаво, жилисто, без жировой подкладки». И далее: «Народ этот не воинственный, не любящий ссор и драк. Они лгут, только когда торгуют или беседуют с подозрительным и, по их мнению, опасным человеком, но, прежде чем сказать ложь, переглядываются друг с другом — чисто детская манера. Всякая ложь и хвастовство в обычной, не деловой сфере им противны». И еще: женщины «однаково бесправны, будь то бабка, мать или грудная девочка; они третируются, как домашние животные, как вещь, которую можно выбросить вон, продать, толкнуть ногой, как собаку». Конечно, ни о какой грамотности среди нивхов в ту пору и речи не было.
У входа в большое светлое здание на медной дощечке выгравировано: «Школа-интернат для детей народов Севера. Открыта 1 сентября 1972 года, в год пятидесятилетия
