Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 10
(Звучит музыка, напоминающая старинную балладу. Актер исчезает в темноте, затем снова появляется в образе Новеченто на верхней ступеньке трапа парохода. Пальто из верблюжьей шерсти, шляпа. Большой чемодан. Немного задерживается там, на ветру, неподвижно, чтобы посмотреть на картину перед собой. Он глядит на Нью-Йорк. Затем спускается на первую ступеньку, вторую, третью. Здесь музыка резко обрывается и Новеченто замирает. Актер снимает шляпу поворачивается к зрителям.)
Он остановился на третьей ступеньке. Внезапно.
«Что такое? Вляпался в дерьмо?» — сказал Нейл О'Коннор. Он был ирландцем, который ни черта не понимал, но, тем не менее, ничто не могло лишить его хорошего настроения, никогда.
«Он забыл что-то», — сказал я.
«Что?»
«Не знаю».
«Может он забыл, зачем спускается?»
«Не болтай чушь».
Между тем, он остановился, одна нога на второй ступеньке, другая на третьей. Так он стоял целую вечность. Смотрел перед собой, казалось искал что-то. И, наконец, сделал странную вещь.
Он снял шляпу, протянул руку над поручнем трапа и бросил шляпу вниз. Она была похожа на усталую птицу, или крылатую синюю яичницу. Сделала пару кругов в воздухе и упала в море. Поплыла. Очевидно, это была птица, а не яичница. Когда мы снова подняли взгляд на лестницу, мы увидели Новеченто, в его пальто из верблюжьей шерсти, в моем пальто из верблюжьей шерсти, он поднимался по этим двум ступенькам, повернувшись спиной к миру, со странной улыбкой на лице. Два шага и он исчез в глубине корабля.
«Видал? Новый пианист прибыл», — сказал Нейл О'Коннор.
«Говорят, он еще круче», — ответил я. Даже не знаю, был ли я печален или счастлив до безумия.
Что он увидел с этой проклятой третьей ступеньки, он не хотел мне рассказывать об этом. В тот день и в течение последующих двух рейсов Новеченто оставался немного странным, говорил меньше обычного и, казалось, был сильно занят какими-то своими личными делами.
Мы не задавали вопросов. Он делал вид, что ничего не произошло. Было заметно, что с ним не все в порядке, но как бы там ни было, спрашивать его о чем-либо не стоило. Так прошло несколько месяцев. И однажды Новеченто вошел в мою каюту и медленно, но без всяких пауз, не останавливаясь, сказал: «Спасибо за пальто, мне оно чертовски шло, жаль, я произвел бы фурор, но теперь все будет хорошо, дело прошлое, ты не должен думать, что я несчастен: со мной такого больше не повторится».
Лично я даже не уверен, был ли он когда-нибудь несчастлив. Он был не из тех, о ком ты спрашиваешь себя, счастлив ли он. Это был Новеченто и все тут. Тебе и в голову не приходило задуматься, какое отношение к этому имеет счастье или несчастье. Казалось, он выше этого, он недосягаем. Он и его музыка: остальное не важно.
«Ты не должен думать, что я несчастен: со мной такого больше не повторится». Эта фраза заставила меня остолбенеть. У него был вид, человека, который не шутит, когда говорит такое.
Человек, прекрасно знающий, куда он идет. И куда прибудет. Это было похоже на то, как он садится за пианино и начинает играть, никаких сомнений в руках, и клавиши, казалось, всегда ждут этих нот, казалось, они созданы для них, только для них. Казалось, они созданы друг для друга: с другой стороны, эти ноты были всегда запечатлены в его голове.
Теперь я знаю, что в тот день Новеченто решил сесть перед черными и белыми клавишами своей жизни и начать играть музыку абсурдную и гениальную, сложную, но прекрасную, самую великую из всех.
И чтобы под эту музыку танцевал каждый год, из тех, что ему остались. И чтобы он уже никогда не был несчастен.
Я покинул Виржинца 21 августа 1933 года. Шесть лет прошло с тех пор, как я поднялся на его борт. Но мне казалось, что прошла целая жизнь. Я сошел на берег не на день и не на неделю: я покинул его навсегда. С документами о высадке, с расчетом и все такое. Все как положено. Я покончил с океаном.
Не то чтобы мне не нравилась та жизнь. Это был странный способ подводить итоги, но он работал.
Хотя я действительно не мог подумать, что так может идти и дальше. Если ты моряк — это одно, море твое место, ты можешь оставаться там до посинения и это нормально. Но человек, который играет на трубе… Если ты играешь на трубе, на море ты чужак и так будет всегда. Рано или поздно, но ты вернешься домой. Лучше рано, так я сказал сам себе.
«Лучше рано», — сказал я Новеченто. И он понял.
Ясно, что у него не было никакого желания наблюдать, как я спускаюсь по трапу навсегда, но сказать об этом, он никогда не говорил мне этого. И так было лучше. В последний вечер мы играли для обычных тупиц из первого класса, настал момент моего соло, я начал играть и спустя несколько нот услышал, как ко мне присоединилось пианино, тихо, мягко, но играло со мной. Дальше мы шли вместе и я играл так хорошо, как только мог, бог мой, я не был Луи Армстронгом, но играл действительно хорошо, и Новеченто постоянно следовал за мной, как умел только он. Они играли довольно долго, моя труба и его фортепьяно, последний раз, чтобы сказать все те вещи, которые вряд ли можно передать словами. Люди вокруг продолжали танцевать, ничего не замечая, как будто ничего не происходило. Возможно, кто-то справедливо заметил соседу: «Смотри, этот с трубой, вот умора, пьяный или псих. Смотри, тот с трубой: он играет и плачет».
Как обстояли дела дальше, после моего ухода с корабля, это совсем другая история. Может, мне даже удалось бы хорошо устроиться, если бы не вмешалась эта проклятая война.
Она все спутала, уже не было ничего понятно. Нужно было обладать великолепными мозгами, чтобы разобраться в происходящем. Нужно было обладать качествами, которых у меня не наблюдалось. Я умел играть на трубе. Удивительно, насколько это бесполезная вещь — играть на трубе, когда кругом война. Совсем рядом. И она тебя не отпускает.
Короче, о Виржинце и Новеченто я ничего не знал долгие годы. Нет, я не забыл о них, я постоянно их вспоминал, так получалось, что я все время спрашивал себя: «Кто знает, как поступил бы Новеченто, окажись он здесь, кто знает, что он сказал бы, „к черту войну“ наверное», но когда так говорил я, это было совсем другое. Все шло так плохо, что время от времени я закрывал глаза и возвращался наверх, в третий класс, послушать эмигрантов, поющих Оперу и Новеченто, играющего неизвестную музыку, его руки, лицо, океан вокруг. Я уходил в мечты, воспоминания, это все, что тебе остается делать временами, чтобы спастись. Иного способа нет. Трюк бедняков. Но срабатывает всегда.
В конце концов, эта история закончилась. Казалось, действительно закончилась. Однажды мне пришло письмо, писал Нейл О'Коннер, тот самый ирландец, что все время шутил. На этот раз, однако, письмо было серьезным. Он рассказал, что Виржинец сильно пострадал во время войны и его использовали в качестве плавучего госпиталя, и, в конце концов, корабль пришел в такое состояние, что его решили пустить на дно.
В Плимуте они выгрузили жалкие остатки экипажа, нашпиговали судно динамитом и рано или поздно отправят в открытое море, чтобы покончить с ним: бум, и привет. Ниже был постскриптум, который гласил: «У тебя не найдется сотни долларов? Клянусь, я тебе их верну». И еще ниже другой постскриптум, который гласил: «А Новеченто не сошел на берег». Только это: «А Новеченто не сошел на берег».
Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 10
