себе представить, когда влюбилась в моего отца во время летних каникул на озере Шатокуа. Жила она тогда в Нью-Йорке и собиралась стать певицей. Помню, она часто пела по вечерам — у нее было чистое, приятное сопрано, — аккомпанируя себе на пианино, которое папа подарил ей, когда у них родился первый и, как потом оказалось, единственный ребенок, я, Чарли Мо́ррисон. Пытаясь немного отвлечься и забыться, мама приобщала меня к «миру возвышенного»: вечера поэзии по пятницам в ее женском клубе, уроки музыки с мисс Леттс, репродукции шедевров мировой живописи, поездки в Буффало на концерты и раз в год в Нью-Йорк, повидаться с братьями — дядей Элом, дядей Эдди и дядей Дэном.
Из них я больше всех любил дядю Дэна. Не помню, как случилось, что он оказался у нас в тот день, когда мне исполнилось пять лет и я впервые пошел в приготовительный класс. Зато я до боли ясно помню картину: после этого первого, похожего на кошмар дня в школе мы с мамой подходим к нашему маленькому каркасному домику, слегка кособокому, как мой отец, а навстречу нам шагает по залитому солнцем щербатому тротуару дядя Дэн, и за ним бежит на кожаном плетеном поводке щенок — ирландский сеттер.
Не считая нашего домашнего доктора, который ходил в сапогах и у которого плохо пахло изо рта, дядя Дэн был единственный настоящий врач среди известных мне людей. Пусть он не был медицинским светилом, пусть у него никогда не было ни жены, ни детей, но он знал, чем можно помочь мальчишке в трудную минуту. Еще не оправившись от тоскливого одиночества, испытанного в этой удивительной, незнакомой комнате, называемой классом, я бросился к дяде Дэну, а он размотал с руки поводок и кинул его мне.
— Это для нашего школьника, — сказал он. — Получай в подарок щенка, Чарли-малыш!
Я упал на колени и начал гладить и обнимать мою собаку, а дядя, крепкий, невысокий, широкоплечий, спокойно улыбался, зажав в зубах сигару, словно не замечая маминого удивления и испуга, и ласково подталкивал меня носком ботинка в зад.
— Не обижай его, Чарли, — сказал он, — и у тебя будет верный друг.
Я не умел рассказать дяде Дэну, что люблю его больше всех. К другим маминым братьям из Нью-Йорка я тоже хорошо относился, но у них были жены и дети, а дядя Дэн — я это чувствовал — целиком принадлежал мне. Говорили, что я и похож на него, и меня это всегда приводило в недоумение: как же так, ведь он большой и сильный, с буйной рыжеватой шевелюрой — у отца, с тех пор как я его помню, голова была почти лысая, и мне сейчас даже трудно сказать, какого цвета была жалкая растительность у него за ушами, — и к тому же эти густые колючие усы! Неужели маленький мальчик может быть похож на пожилого — ему в то время было лет тридцать — усатого мужчину? Но он все равно чувствовал то, в чем я не смел ему признаться, иначе не тыкал бы меня носком ботинка в зад, не дарил бы щенка.
С годами я пришел к мысли, что, живи дядя Дэн с нами, он понимал бы все гораздо лучше моих родителей. Конечно, папа и мама тоже пытались найти со мной общий язык. Их ли вина, если в нашем скучном, застойном городишке это не всегда получалось? Но я с детской жестокостью обвинял их, с утра до вечера пропадающих в своем жалком, прогорающем магазинчике, где всегда было темно и пахло железными опилками и птичьим кормом, — а тут еще начался кризис, и наша жизнь вообще сделалась похожей на нескончаемый траур, — обвинял их в том, что они не имеют ни малейшего представления, как надо обращаться со мной. Иначе они не стали бы лгать мне, когда у моей собаки после чумки начались судороги и они отнесли ее усыпить, и не дали бы мне, пусть из лучших побуждений, проспать представление бродячего цирка — ведь в Данкерке целый год никто не видел ничего интересного! — после того как я весь день работал до изнеможения, чтобы получить контрамарку, потому что в те трудные годы родителям не на что было купить мне билет.
Мне шел в то время тринадцатый год, я был угрюм и непослушен, после неудачи с цирком со мной стало особенно трудно, и вот как-то летом отец сообщил мне, очень деликатно и слегка конфузясь, что в награду за хорошие отметки и за помощь в магазине они с мамой решили послать меня в Нью-Йорк. Одного.
Я был уже достаточно большой и понимал, что решить такую вещь сами родители не могли, нужно было согласовать все с мамиными родными — хотя бы потому, что жить мне придется у них. Мама в этом году сама не ездила в Нью-Йорк, но об этом у нас дома не говорили, как и о том, кто дает мне деньги на поездку: это было бы так же бестактно, как выспрашивать, что тебе подарят на рождество и сколько подарок будет стоить.
К тому же у меня было сильное подозрение, что все расходы взял на себя дядя Дэн — он был меньше других обременен, и потом, он недавно прислал мне открытку (на письмо его никогда не хватало), где спрашивал, не хочу ли я у него погостить.
Если бы родители решили послать меня не к дяде Дэну, а к маминым манхэ́ттенским[11] родственникам, к дяде Элу или к дяде Эдди, я бы скорее всего отказался ехать, — не потому, что был пресыщен или избалован Нью-Йорком, нет, просто мы с мамой всегда останавливались у дяди Эла и тети Клары, и мама спала в гостиной на диване, а я на раскладушке в детской.
Я против них ничего не имел, но они были самые обыкновенные люди, совсем не похожие на тех столичных жителей, которых я себе представлял. Дядя Эл бывал дома только по воскресеньям, и то вечером; он с мрачным видом сидел у приемника и слушал Эда Уинна, а тетя Клара целыми днями возилась в кухне и болтала с мамой. Моим двоюродным братьям не покупали велосипедов, они даже не умели на них ездить. Меня они все время скучно дразнили деревенщиной. Мы перебрасывались мячом в залитом асфальтом дворе их дома, где ниоткуда не выбивалась ни одна травинка, на пятачке возле старого заброшенного фонтана с позеленевшей нимфой, и от безделья нехотя шпыняли друг друга.
— И
