занята поисками чего-то важного под столом.
— Кофе, спрашиваю, будешь?
— Э-э-э… нет, спасибо.
— Я слышала, что Марк собирается развивать два новых направления, одно из них возглавит Лиза. А ты теперь ее место займешь? Он тебя из-за этого вчера вызывал? — Женя неожиданно меняет тему.
Елизавета Соколова — моя начальница, но про новые направления я только сегодня услышала, поэтому в ответ мычу что-то невразумительное. Поняв, что толку от меня мало, Женя уходит, а я всё-таки нахожу силы дописать аннотации и отправить их на проверку Лизе.
В обед Бершауэр сообщает, что Майер уехал в командировку — теперь не вернется до среды, и я выдыхаю с облечением.
Хотя, казалось бы, с чего? Ведь это — всего лишь отсрочка, а не спасение.
Из-за событий последних дней я измучена. Вечером начинается сильный дождь — строчит в окна как пулемет. Чтоб добраться домой, приходится снова вызывать такси. Дома принимаю душ, а после сразу проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь утром — еще и семи нет.
Откинув одеяло, зябко передергиваю плечами и в пушистых тапочках иду на кухню. Делаю чай с чабрецом и бесцельно брожу по квартире, отхлебывая напиток маленькими глотками. Потом опять забираюсь в постель — хорошо бы еще поспать, но куда там. Воспоминания всплывают помимо воли, начинает болеть голова.
Богдан в одной из книг писал: «Воспоминания — это всегда или чувство вины, или сожаление. Поэтому многим так страшно наедине с собой». А в другой: «Бояться того, что мы не в силах контролировать, бессмысленно, поскольку страх ничего не изменит».
Но я до сих пор не нашла ответ, как бороться со страхами. Они прячутся в сигаретном дыме, лепестках увядших роз, мерном жужжании сонных мух и шелесте шин по мокрому асфальту. Подстерегают за углом — на шумных проспектах, среди беспорядочно снующих людей, или в тишине собственного дома. А потом неожиданно выпрыгивают, выбивая воздух из легких, и снова прячутся, оставляя тебя одного — оглушенного, раздавленного.
Когда я устраивалась на работу, дала себе слово каждую неделю делать что-то новое. Становиться лучше. Перестать быть слабой. А вместо этого еще больше запуталась.
Чтобы отогнать тягостные мысли, решаю прогуляться. Надеваю джинсы с водолазкой и выхожу из дома. На улицах — тихо и безлюдно, воздух прохладный и свежий.
Перехожу дорогу на светофоре и вижу, как старик клеит на столбе объявление: девять слов черным фломастером на половине тетрадного листа.
Когда-то я читала, что Хемингуэй написал пронзительную историю всего из шести слов: «For sale: baby shoes, never used». (Продаются: детские ботиночки. Ни разу не ношенные).
У старика объявление не менее пронзительное: «Продаются памперсы для взрослых, размер 3, почти полная пачка».
Уж я-то знаю, что всё это означает, хотя такую вот почти полную пачку не продавала, а отдала даром. И какой-то отрезок своей жизни тоже могла бы уложить в эти девять слов.
Моя бабушка, Мария Леопольдовна Эйхе, была дочерью школьного учителя, репрессированного по национальному признаку. Мать ее вскоре после этого умерла, так что бабушка росла в детском доме. Правда, о своем детстве она почти ничего мне не рассказывала. Я знаю, что она окончила школу с золотой медалью (эта медаль всегда лежала у нас в серванте на видном месте), поступила в университет, а потом осталась там преподавать.
Бабушка была очень умной, читала в оригинале Гегеля и Канта, только вот с личной жизнью не складывалось. Когда ей было за сорок, на стажировку в университет приехал один голландец. Уж не знаю, как это вышло, но они поженились. Правда, брак продлился всего три месяца. После этого голландец, то есть мой дедушка, уехал на родину и больше никогда не появлялся.
Он оставил бабушке ребенка, мальчика, и свою фамилию — ван дер Лейден (потом мама мне фамилию поменяла, за это я ей даже благодарна, хотя и от всей души презираю человека, чью фамилию теперь ношу. Но жить как София ван дер Лейден еще хуже — слишком привлекает внимание).
Сына бабушка любила до безумия, старалась дать ему всё. Папа окончил университет, поступил в аспирантуру. Как говорят, подавал большие надежды, только кто ж мог предположить, что всё так выйдет.
Я жила у бабушки с семи лет. Когда она на меня ругалась, обязательно прибавляла, что я хочу свести ее в могилу — так же, как моя мать свела в могилу ее сына. Не могу сказать, что ругань была такой уж заслуженной, всё-таки росла я довольно тихой и послушной девочкой, просто бабушка легко выходила из себя.
Она очень любила порядок и чистоту. Когда я приходила домой, то должна была снять вещи прямо в прихожей и немедленно помыться. Каждую вещь после прихода с улицы следовало постирать или протереть. Протиралось всё — продукты, сумки и даже учебники.
Если вещи лежали не так, как обычно, бабушка на меня ругалась. Если я задерживалась в школе или где-то еще, тоже ругалась. Сразу начинала кричать, что я — гулящая, хотя ничего такого и близко не было.
С возрастом она повредилась в рассудке. Стала многое забывать, иногда заговаривалась и вела себя буйно. В детстве никогда меня не била, а как заболела, могла и стукнуть — я постоянно ходила в синяках. Этот кошмар начался пару лет назад, в новогоднюю ночь. Во дворе взрывали петарды, бабушка вскочила с кровати — решила, что началась война, и захотела спрятаться в шкаф. Я попыталась ее отговорить, но она уперлась руками в бока и стала на меня ругаться. Глаза ее расширились и блестели, я продолжала уверять, что нам ничего не угрожает, и вдруг она меня толкнула — так сильно, что я упала и ушибла плечо.
Тогда бабушка просидела в шкафу до рассвета. И после того случая стала просыпаться каждую ночь, только теперь ей уже казалось, что надо идти на работу. Она вставала с постели, расчесывала длинные седые волосы, собирала их шпильками в пучок, красила губы и надевала пальто — прямо на ночную рубашку.
Я пыталась ее удержать: запирала двери и прятала ключи. В отместку она меня била — всем, что попадется под руку. Однажды я всё-таки не выдержала и открыла дверь: посмотреть, что будет. Надеялась, что она одумается, придет в себя, но нет! Бабушка вышла на улицу, дошла до остановки и стала ловить такси. Я, конечно, шла следом и отгоняла таксистов, а она кричала, что опаздывает на работу и я должна оставить ее в покое.
Днем бабушка выходила во двор, садилась на лавочку и жаловалась
