глубже. Алекс взахлёб читает эмоции, наверное, потому что своих лишён, но в то же время слеп к сиянию. И Юния подарила ему свою верность? Как глупо.
Согнувшись, хочу поднять с травы выроненную кадку, но в итоге подбираю лежащую рядом резинку для волос с по-детски трогательными пластмассовыми клубничками. Теперь понятно с чего вдруг Юния так в ночь ломанулась. Ну, Збышек! Купидон хвостатый.
Бесцветно усмехаюсь в темноту, натягивая вещицу на кисть, и медленным шагом возвращаюсь в баню. Юния — смертоносный безвременник — снова разбередила старую рану, которая ноет, перебивая жар прогретой лавки, и возвращает мыслями туда, где я давно не позволял себе бывать.
Эля тоже сияла. Я был тогда зелёным первокурсником, любил пошутить, побаловать себя вином из дедовских запасов и рисовал весьма посредственно, различая оттенки всего лишь глазами. Эльвиру я знал, кажется, всю свою жизнь, но именно в то лето соседская девчонка вдруг раскрасила радугой мой внутренний мир. Я рисовал её алым, расцвечивал страстью, обернув бёдра простынёй пока она спит на узком диванчике в моей мастерской. Купал в солнечном свете, окружал звоном ручьёв, наполняя девичьи лёгкие тишиной сонных улиц, и не уставал поражаться тому, как на глазах стали преображаться написанные мною холсты.
Эля была для меня астрой. Кокетливой скромностью, искушением, размытой границей между дружбой и влюблённостью. Наши чувства расцветали постепенно под шелест крон на аллеях центрального парка, согретые долгими прогулками, напоенные романтикой спелой луны. Я заслушивался нежным смехом, перенимая свет и отдавая взамен себя целиком.
Мать часто трепала меня по волосам, вздыхая тихо, что нельзя так любить, растворяясь в ком-то без остатка. Отец молча нагружал домашними делами, чтобы сил ни на что другое не оставалась. Я же всё равно каждую секунду продолжал жить своей Эльвирой. Родителей не винил, у них были причины тревожиться. Дурная наследственность кого угодно заставит дуть на воду. Понимать понимал, а полумеры признавать так и не научился. Природа будто отыгралась на мне за холодность Алекса.
Сегодня малейшее напоминание об Эле заставляет замыкаться в себе, опуская сознание в ледяные воды синего цвета. Мои глаза в такие моменты становятся пепельными, как прах развеянный над погостом. Эля лазурь далёкого неба, до которого мне уже ни за что не дотянуться — моя печаль. И она же нередко бывает его самым тёмным оттенком — индиго — падением в бесконечность, в котором дна нет и быть не может.
Скрип открываемого окна разрезает муторный морок, укоряя сердцебиение напоминанием о гостье. Не спит. Взволнованна. Борется. Отрицает. Однозначно неравнодушна. Пульс напевает восторженным эхом, и я зажмуриваюсь, ощущая забытую жажду к жизни. Подорвавшись, наспех вытираюсь в предбаннике, надеваю джинсы, кутаюсь в тёплую фланель рубашки и с небывалым воодушевлением поднимаюсь на второй этаж, где я отвёл себе комнату под мастерскую.
В душном воздухе густо намешаны запахи даммарного лака, льняного масла и грунтованного холста. Приходится распахнуть окно, впуская внутрь шелест мелкого дождя. Мышцы расслабляет приятное тепло. И безмятежность. Впервые за несчётную прорву месяцев мне комфортно просто быть, просто дышать, не мучая себя мыслью, что я этот воздух отнял.
Быстрыми мазками кисти по полотну девичьи лопатки обретают остроту — беззащитность. Глубокая тень подчёркивает манящие изгибы талии — женственность. Вдоль позвоночника тяжёлая коса играет нитями света на волнах кофейных прядей — сладострастие. Правая рука чуть сжимает волосы на затылке — борьба с собой. Левая согнута в локте, прикрывая грудь — порядочность.
Отхожу к окну. Делаю затяжку за затяжкой, не отводя глаз от точёной спины. Смотрю, долго смотрю, но в упор не вижу. Что-то просится, ластится к наготе молочной кожи, почти улавливаю… и опять ускользает! Чего-то всё ещё не хватает, чтоб Юния с портрета засияла.
А может это счастье? Не бывает счастлива женщина с таким мечущимся взглядом. Счастье — это равновесие, покой. Однако она щедро поделилась им с Анисимом, когда смотрела на одинокого старика с участием, со Збышеком, когда не прогнала чумазого от тёплого камина. Даже со мной… со мной особенно. Я хочу отдать его Юнии хотя бы ультрамарином, в который окрашиваются мои глаза в редкие моменты безмятежности.
Вернувшись к холсту, с азартом принимаюсь оплетать хрупкую фигурку десятками ультрамариновых щупалец. Всё моё самое искреннее, сокровенное, ценное — ей. Без остатка.
Монохром
Юния
Душный полумрак пронизывает шелест мелкого дождя. Я стою спиной к двери в окружении монохромных очертаний старой мебели. Им под стать гнетущие мысли, строго разделенные на чёрное и белое.
Верность, искренность, доверие — хорошо.
Любопытство, искушение, соблазн — плохо.
Сколько себя помню, я всегда старалась придерживаться добродетели. Ни разу даже тайно не сделала ничего такого, за что отцу впоследствии пришлось бы краснеть. Он воспитал хорошую дочь. Но есть ещё ночь, время, когда разум над телом не властен… или, наоборот, только сейчас он по-настоящему свободен? Ночь будто распутье, отрезок вечности без указателей, советчиков или хотя бы попутчиков, где дорогу выбираешь ты настоящий.
Моя ночь подвижна. Она неторопливо перебирает мои волосы, не боясь быть отвергнутой. Льнёт хозяйской рукой к вороту сорочки, освобождая вместе с каждым сантиметром ткани запертые внутри желания. Я давно перестала удивляться появлению незнакомца, а за этот бесконечный муторный день даже успела по нему соскучиться.
Я ждала его.
Тёплые пальцы невесомо очерчивают абрис моего лица: медленно, сладко, знакомо. Как всегда осязаемые и в то же время больше не бесплотные. Сегодня за ними смутно угадывается личность, обретает зыбкие очертания изменчивый характер. Находясь где-то в глубоком сне, впервые ощущаю гостьей именно себя. Что-то переломилось. В мой спящий мир шагнул уже не незнакомец, а Хозяин.
Одна его рука отголоском испытанного в реальности мягко спускается по шее к ключицам. Плавно, будто кончиком кисти распускает бутоны нервных окончаний. Так невыносимо сладко… так неправильно. Я закрываю глаза, доверчиво повинуясь нажиму второй ладони, уверенно скользнувшей поперёк живота. Прижимаюсь лопатками к мокрой груди, впитывая ритм чужого сердца. Этой ночью он пахнет накрапывающим дождём и чем-то едва различимым, вызывающим тревожное удовольствие. Густым, как воздух в художественной мастерской, переливчатым, как самоцвет на солнце, где каждый угол — новая эмоция, где каждая грань — остриё. Вдохнув поглубже, проваливаюсь в объятья бесконечной истомы, вверяя себя воле воображения.
Умелые артистичные руки обвивают меня, гладят, изучают. И я стараюсь не ловить в их алчном жаре знакомые приметы. Я впервые не хочу узнавать их. И рвано дышит грудь, накрытая колыбелью длинных пальцев, отвергая реальность стоящего за спиной мужчины. Пусть остаётся сном, фантазией,
