рукавом рот, сказал Павка.
–Сто лет, кажется, не пил.
–Да ты чего всё заладил – сто лет, сто лет. «Жить – значит смотреть вперед, а не назад, в прошлое» как говаривала, аналитически судя по твоим внешним данным – твоя ровесница – одногодка – Екатерина Вторая. Ты вообще откуда такой взялся? Да и без обуви? Да и без шапки- мозги, гляди, простудишь!
–Я- с железной дороги. Шпалы таскал.
–Это с какой, – спросил, махнув стакан, Опаськин, – с высокоскоростной – до Казани, что ли? Шпалы – руками? У нас могут. Ручной труд самый эффективный. Это еще рабы в Древнем Риме доказали. Или вон взять вот пирамиды Хеопса. Всё вручную, да на века. Вот и транссибирская наша магистраль – тоже вручную, и беломорканал, руками моих обоих дедов – вручную. Всё и надо руками – а не то, как сейчас у нас – часто , извини, через жопу. Возьмешь кувалду – как треснешь! И всё работает. Вот так бы кому – нибудь в лоб киянкой тоже постучать, чтобы мозги поправились и о народе и пенсионерах бы больше реально думалось. А ещё врут, что при коммунизме о – личности не думали. Вот при нём – то, как раз думали и делали, а сейчас только говорят. Нет, мы и есть новые рабы. Вот взять кредиты. Гончаров правильно сказал: «Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в себя. Да, долг – это демон, бес, которого ничем не изгонишь…». Чем не новое рабство, а?
– Василий Розанов,– продолжал размышления Ильич,– будучи еще относительно юным, в своем первом философском труде «О понимании» так и написал: «Бедность есть источник худшего из видов рабства – нравственного, того, которое полно бывает унижения и ненависти». А из нас всех пытаются сделать Францисков Ассизских поневоле – иного гроба не избрав для тела, чем объятия нищеты. Это только после перестройки у нас появились бомжи. Страшная язва. При царе в НН-ске ночлежка для таких бедняг была – купец Бугров содержал. Вот бы и надо её возвратить. Никуда мы не ушли – Бугровы только исчезли, а мы провалились снова на дно. В городе Горьком такого не было. Нищета – это страшно.
Владимир прочувствовал всё это на себе – начиная от страха перед незнакомыми звонками – он не брал трубку, опасаясь нарваться на неприятные и бессмысленные разговоры с коллекторами о возврате кредитов. Про себя он думал, – Больной, больной человек…. Задавленность долгами равнозначна смерти. Не живешь, а существуешь в каком – то больном зазеркалье. Жизнь в вакууме, в колбе долгов. Без воздуха, без надежд, без гордости. С постоянной сосущей болью слева, там где сердце. Состояние раздавленного жизнью, пусть и еще живущего, червяка.
А эй вы там, наверху – даже впрягаться в эту проблему не хотят. Сколько уже народа погибло от этой долговой безнадёги. Поэтому общество не едино – еще с Пошехонской старины – жизнь сама собой раскололась на две половины: одна была отдана Ормузду доброму, другая Ариману злому.
Опаськин очень жалел, что у церкви не получилось перед революцией сделать из императора Павла Первого специального святого по части устранения заимодавцев и прощения долгов. Тем более что текст соответствующей молитвы Павлу был уже разработан. Помешала революция. Вот чем бы нужно было заниматься современной церкви – и ее высшему моднику – это бы обеспечило приток новых верующих. – Не написать ли мне письмо товарищу Гундяеву?– подумал Владимир, – С просьбой – перед каждым зданием службы судебных приставов – освящённый бюстик Павла Первого установить – чтобы помнили о прощении долгов. Вот Христос изгонял из храма менял и мытарей. А мы? А мы привечаем, олигархов плодим. Старые олигархи равноудалились, прихватив бобосы – кто в Испанию, кто в землю обетованную, кто в сырой Альбион и просто в сырую землю, хотя туда им всем и дорога, новые появляются, музыканты с виолончелями в панамах богатеют. Надо бы попирать – то змей и скорпионов, искореняя зло, да пока, похоже, они нас попирают, зло абсолютно.
–Ну, да ладно – чего у вас там еще – на высоскоростной, не все еще шпалы с высокой скоростью налево задвинули?
–Да нет, Ильич, мы узкоколейку тянем с товарищами.
–Узкоколейку – хм! Слушай, Павка, а ты случайно того – не беглый. Не с зоны?
–Я, Ильич – революции солдат.
–Ну, ты прям как Павел Власов у Горького, в борьбе за лучший мир. – Точно с зоны, сталкер новоявленный, не иначе,– подумал Опаськин.
–А босой почему?
–Да, не помню я, что- то ничего,– ответил Павка.– Помню – взял шпалу, понёс – а потом – раз – и всё как – то оборвалось, темнота какая – то. Проснулся – а сапог то и нет.
–А, ну ну – бывает… И мёртвые с косами и шпалами стоят и тишина…С бодуна она вот, правда, не совсем тихая. Башка трещит и черти пляшут – а, Павка? На, махни по третьей – полегчает, ибо по Мельникову – Печорскому – это еще деды и прадеды наши знали: «перву пить – здраву быть, другую пить – ум веселить, утроить – ум устроить».
Этап 2. «Раздев Его, надели на Него багряницу»
–Ну, ладно, Павел. Посидели, познакомились, надо бы и до дому идти. Ты где обитаешь – то?– спросил Опаськин.
–Да, не знаю я, если честно, Ильич. Не помню я ничего – откуда пришел, куда идти?
–Аа – амнезия значит. Голова – чистая доска. Как после запрещенного в позапрошлом веке абсента – любимого напитка ван Гога. Зря, кстати запретили, глядишь – больше бы вангогов было. Бывает, бывает – вот у меня сосед Гога – бухал целый месяц в слишком шумном одиночестве, рисовать картины, правда, не начал – да и раньше – то не умел. Вышел в куртке и кальсонах на крыльцо за добавкой в ларёк, покачнулся да и ударился головой об ступеньку. Мама, правда, еще в детстве уронила его из коляски и с тех пор, ну, точно, по словам Гоголя, от него всегда, особенно к вечеру, немного отдавало алкоголем. А теперь вот мамку родную не узнает. – Уйди старуха, я в печали,– на все её вопросы отвечает. А она – то плачет, ветхая старушка в старомодном рваном зипуне – сынок, сынок, образина ты бессовестная, что ж ты наделал, дурачок ты мой родной!
-Может и ты с тачанки какой-нибудь упал или с крыльца какого-нибудь тоже сиганул – а…? Иль голову отморозил – тоже
