морщили, начался мятеж. Зэки валили «пупков». «Пупки» стреляли зэков. Маньяк Авоськин резал и своих, и чужих. Ор, кровища, обосрался кто-то. Компьютерная игра. Без сохранения и с одной обоймой.
— Петрович сныкался за жирным трупешником, — гоготнул будущий отец.
— Отсиделся в компании умирающего. Вася Чемодан с кишками наружу мне рассказывал про тарзанку, про речку, про девушку, которую любил до первой ходки. Про мамку. Перед смертью не напиздишься. Пробивает нашего человека на сентиментальность. — Финк поджег очередную сигарету. Дым смешался с бензиновыми выхлопами и вонью освежающей елочки. — Вдруг — стихло. И шум, и Вася мой. Стало жарко. Воздух пропал. Я план эвакуации помнил и пополз. Меня Васиной кровью пропитало насквозь. Выполз. С тех пор такой. Зрение восстановили, с радужкой начудили. Я не в претензии. Ладно, бабки крестятся, детишки визжат. Профессия моя с всеобщей любовью не связана. Врачи — молодцы! Рожу спасли, кожу пересадили.
Короткий снова хихикнул, шепнул: «С задницы».
— Больше не выжил никто. Девятьсот трупов. Приехали!
Покуда «майор Том» кричал подозреваемому: «Ромка! Давай, побеседуем!», Надежда Савельевна Плесова, учительница краеведения на пенсии, разгоняла беспардонных беспородных псинок по будкам-коробкам и отпирала калитку, Федор Михайлович искал в интернете фото Финка до пожара. Нашел: мент и мент. Пегие волосики, снулое лицо. Не то, что сегодня. «Сволочь ты эстетсткая», — пожурил Федю Федя голосом Бетала.
Финк и Короткий тем временем вломились в гараж.
— Доктор! — позвал ФМ майор. — Это по вашему профилю.
Плохо вентилируемая коробка семь на восемь квадратных метров была набита резиной. Мистер Тризны прикрыл рот платком, терпя невнятное недомогание вроде того, когда ногу отсиживаешь. «Вата», «иголочки». Только — в голове. Мягко говоря, вредные условия. Хроническая интоксикация убивает организм. Неизбежно страдает психика.
Плесов высунулся из-за матраца, поставленного на попа. Перепуганный, точно хомяк в пылесосе. Статный, в меру мускулистый, прилизанный гелем крашенный блондин с ямочкой на подбородке. Гопник-фашист-метросексуал. Из него торчала отвертка.
— Отчество? — спросил полицейских Тризны.
— Сергеич. А? Его? — Короткий подвис. — Эээ… Валентиныч!
— Что случилось, Роман Валентинович? — Федя принялся перекатывать пятирублевую по фалангам пальцев. Нехитрый фокус для концентрации внимания пациентов-детей.
Безумный взгляд г-на Плесова метался от бородки психотерапевта к бегающей монеточке. Двойственность его личности — «зверь»/ «агрессор» и «жертва»/ «виктим» — мешала ему реагировать однозначно. Роману Валентиновичу хотелось искалечить Федора Михайловича. И молить его о помощи.
— Ты кто?
— Доктор.
— Петрович, он кто?
— Доктор, кто. — Финк вновь курил.
Теодор ухмыльнулся.
— Нахер мне лепила? Я так и так сдохну! — Плесов ударил матрац. — Че зырите? Да, проебался. Все проебал. Все…
— Сделать вам укол? Вы заснете, — предложил ФМ.
— Засну? — Роман Валентинович втянул воздух через сжатые зубы. — Я давно не спал. Пытался, а Глашка меня сцапала!
— Глашка?
Плесов указал на плакат с латиноамериканской «девушкой» лет тридцати пяти, висевший над раковиной.
— Теплая. Ласковая. Прижалась ко мне. Я больной, но я не допился! Явь и галлюны различаю.
— Сам в ляху отвертку всадил? — полюбопытствовал «Майор Том».
— И ты б всадил! Трамала в аптеке нема, мопед мой спиздили, вы ж его не ищете! — огрызнулся Роман Валентинович. — В облцентр мне никак! Я обезболился болью!
«Селфхарм. Аутоповреждение ради отвлечения от психологических либо физических страданий», — про себя цитировал учебник мистер Тризны. — «А это уже тема раздела для дисера: «Селфхарм реднеков». Массовая культура освещает муки среднего класса, элиты и меньшинств. Не гопников».
— Что конкретно вас испугало? Дама с плаката, ее действия?
— Она меня чуть не выжрала! — Плесов вздрогнул. — Обнимала, целовала, а я… задыхался! Как в болоте…
Майор отвел Феденьку в сторонку. Признался, что боится Плесова в обезьяннике запирать, окочурится еще. На полицейских повесят. Жестокое обращение, превышение должностных. Видя скептическую усмешку ФМ, ответил прямо: «Неугодный я. Беспартийный».
— Пусть лейтенант из города трамал привезет. У меня реланиум, слабенький. Для паллиативного, что для нас — валерьянка. Под трамалом парень успокоится. Вы сможете его допросить. Тут, дома. — Мистер Тризны изучал роковую Глашку. Милая она была. Уютная, как герань в кашпо из макраме. Или это чесалась его детская травма — привычка к пошлому?
— Он не опасен?
— Бессонница, галлюцинации, страхи. Он слишком дезориентирован и подавлен, угрозы он не представляет.
— Ну, и славненько. Я вас подброшу до поликлиники.
***
Хороший мастер, верующий, в храме челом бьет: о пятерках детям, здоровье родителям, терпении в эквиваленте золота, молчании — жене. А себе — о клиенте, который закажет уйму сложных, дорогих деталей.
Супер-клиент обычно появляется в момент максимальной неготовности мастера. Кара Божья!
Виски Волгина зажало в раскаленных тисках похмелья. Рот высох. На границе зрения вспыхивали фиолетовые круги и линии, пока румяный столичный гусь требовал выполнить непростую резьбу за два часа. И его деньги упускать было нельзя: у Лили, дочи, зуб разнылся, за коммуналку долгушку прислали — под сто косарей. Поэтому Василич, дрожа, вытачивал на сорокалетнем станке «инновационную» фигню.
Заходил Эдуард Хренов, бывший артист бывшей филармонии.
— Врачика тю-тю! С поликлиники! Финк арестовал! — наушничал он звучным баритоном. — Калерия Анатольевна говорит — наркоман. Что б он нам в мозгах нахуевертил?! — Хренов кашлянул. — Есть… лекарство?
— Дядь, блядь! Шкыньдзёхай адсюль! Не мешай!
— Хамло ты, Витя! Вся семья у вас деревенская, скажу, деревянная.
Слесарь замахнулся, культурный пенсионер удалился.
— Буратина картофельная!
***
Не стоит просиживать льняные штаны в обитом дерматином кресле, если сомневающихся в собственном психическом здравии нет-с. Богобоязненный отпустил Федора. До завтра.
Мистер Тризны прогулялся по единственной аллее Парка Победы. Съел уникальную береньзеньскую булку из сладкого хлеба ни с чем. Запечатлел на фото береньзеньский валун, о который в 1887 году споткнулась лошадь, запряженная в бричку изысканного поэта Иннокентия Анненского. Анненский пробыл в Береньзени три часа и написал утраченное стихотворение «Пердь святая».
Федя понял, что на чистом сарказме он здесь быстренько заработает обострение гастрита. Нужно расслабляться. Йога йогой (попробуй, мотивируй себя битый час на коврике пародировать животных), а с негативной рефлексией что делать?
Подвал, где продавали самогон, нашелся сразу. ФМ сталкером последовал от автобусной остановки «Панфиловцев двадцать. Универмаг» за мужчиной с щеками спаниеля и солоноватым ароматическим шлейфом. Мужчина оглядывался на Федора и прибавлял шаг.
В «пещеру», где горела «лампочка Ильича», заливая крохотное помещеньеце неярким «церковным» светом, несчастный вбежал.
— Маньяк! — Он вооружился шваброй и огрел бы ею психотерапевта, но у того имелся ценный опыт общения с буйными: швабру ФМ перехватил, волнения пресек.
— По сто грамм?
— Эдуард. — Проводник пожал Федору руку. — Актер. Драматург.
— Сочинитель, — кивнула девушка-продавщица. Та самая чудаковатая соседка, любительница Куло. — Тысячу восемь рублей и одиннадцать копеек должен! И я больше не верю, дядь Эдь, что у вас мошенники всю пенсию выклянчили и что
