Честь мундира для них не пустой звук. Но все равно, даже в юности, Папочка со своими тонкими руками и узкими плечами на фоне Бати смотрелся, как фарфоровый. Задумавшись, я не сразу понял, что Батя вернулся с работы среди дня. Сигнализация все-таки сработала? Тогда почему нас до сих пор не забрали в местный милицейский участок?
– Быстро твоя практика закончилась, – буркнул он, отодвигая ногой стул, и присаживаясь к столу.
Я облегченно выдохнул. Ну да, это все ещё мой Батя. И с чего я вообще решил, что что-то поменяется? Царевич в восемнадцатом году умер, и в дальнейшей жизни страны не участвовал. А сейчас ещё нигде не был, ничего не успел испортить. На политической сцене не засветился, детей не наплодил. Если что и поменяется, то далекое будущее, в котором я уже буду старым. Таким, как Батя.
– Ты обедать приехал? – встрепенулся я, вскакивая, и ныряя в «холодильник №1», – Яичницу будешь?
– Буду, – милостиво кивнул Батя, сверля глазами царевича, – с другом меня не познакомишь?
– Алексей, – сказал я и покраснел, – это мой папа, Братислав Святогорович.
– Очень приятно, – процедил Батя, не отводя взгляда от покрасневшего лица мальчика, – приятель твой? Где познакомились?
Я прикусил язык. На сковороде шипела яичница из одних белков, как Батя любит, и уже начинала подгорать. Плита у нас модная, с крайне полезной опцией «защита от детей», которых в доме нет. Еда волнами нагревается прямо в посуде. А сковорода и гладкая белая поверхность плиты холодные. Неудобно до жути. Зато не обожжешься. Ты потом обожжешься, когда есть начнешь.
– Сколько тебе лет, Алеша? – не дождавшись моего ответа, поинтересовался Батя.
– Тринадцать, – смущенно отозвался царевич, – через месяц будет четырнадцать.
– Замечательно, – голос у него был вообще ни разу не радостный. А тревога во взгляде была какая-то нереальная. Граничащая с паникой.
– На практике мы познакомились, – поспешно уточнил я, выставляя перед отцом холодную сковороду с горячей яичницей и раскладывая приборы.
– Ты же помнишь, – не прикасаясь к еде спросил Батя, – что «нет», значит «НЕТ»?
Я кивнул. От чего не помнить, когда в школе, в институте и на детской площадке мне все уши об этом прожужжали? Даже в раздевалке спортзала есть соответствующая социальная реклама. Девушка, с выставленной вперед рукой и суровым взглядом. Или юноша. Но плакатов с девушками в разы больше. Правда, я социальную рекламу уже не воспринимаю. Её много, и она в основном в метро. А я везде на велосипеде езжу. Проношусь мимо остановок общественного транспорта с такой скоростью, что не успеваю разглядеть призывы бросать мусор в урну (ГОСПОДИТЫБОЖЕМОЙ! Да куда же ещё его бросать?!) Социальные плакаты против ожирения и за спорт. Против испытания лекарств на животных и против откорма беззащитных коров на мясо. Последние бывают очень большими. Мимо такого плаката с раздутой, сильно вытянутой буренкой, состоящей из одних мышц, можно ехать довольно долго. Мне кажется, что в детстве я был больше подвержен влиянию рисованной пропаганды. А плакат с испуганным заплаканным подростком и надписью: «Найди меня! Спаси меня!» призывающий подключить своего отпрыска к системе «Россиянин», вызывал у меня искреннюю жалость и желание помочь. Найти. Спасти. Черт! А реклама-то работает. Я машинально глянул в сторону спасенного царевича.
– Лан, пацаны, – резюмировал Батя, в один присест уничтожив огромную яичницу, – развлекайтесь.
Уходя, он поманил меня за собой. И у самой двери сказал очень тихо, чтобы не было слышно на кухне:
– Надеюсь, Володя, ваши «развлечения» будут соответствовать возрасту тринадцати лет, а не двадцати. Наши с Елисеем отношения тебя ни к чему не обязывают. Мы поняли друг друга?
Я пожал плечами. Не понял, но на всякий случай кивнул. Спать хотелось невероятно. Думаю, Алеша тоже клевал носом. Так что ни о каких танцевальных платформах, электронных гитарах, виртуальных удочках, ружьях и лабиринтах, предназначенных для подростов, я даже думать не мог.
Едва за Батей захлопнулась дверь, я поплелся обратно к своему гостю. Тот сидел понурившись, обеими руками держа свою больную коленку.
– Болит? – сочувственно поинтересовался я.
– Угу, – вздохнул Алеша, – и, кажется, у меня жар.
Я рысью кинулся в спальню родителей. Оставляя на ковре вмятины от тапочек, и вернулся на кухню с электронным термометром. Не то чтобы мне хотелось порисоваться перед человеком из прошлого. Просто он самый точный. Температура у мальчика была невысокая, но противная, 37,5. Идти сам он не мог. Я подхватил его на руки, и понес к себе в спальню, но в коридоре нос к носу столкнулся с Батей. Видимо, пока я с шумом выдвигал ящики аптечки, не услышал, как пищит открывающийся замок. Взгляд Бати застрял где-то посередине между яростью и растерянностью. Я представил, что он видит, и, кажется понял на что он намекал пять минут назад.
– Это не то, что ты подумал, – только и смог выдавить я, аккуратно присаживая царевича на белый пуфик у двери, и отталкивая назойливого Павлика.
– Отойдем, – мрачно процедил Батя.
Отошли мы недалеко. В ближайшую комнату, гостиную. Едва прикрыв за собой двери, он сухо заговорил:
– Мне сигнал поступил, что ты в Питер едешь. Я в системе глянул, билет на самолет не использован. Потом из магазина счет пришел на вино и сыр. После дома ключ сработал. Я прихожу, и вижу моего сына в компании несовершеннолетнего пацана. Выглядит все паршиво, тебе не кажется? Если ты во что-то вляпался, я хочу об этом знать. Ври давай, только складно.
Батя сел на диван, облокотившись на мягкую спинку, положив ногу на ногу, и приготовился слушать моё враньё. Вместо этого я обернулся к огромному телевизору, который у нас в доме совмещает функции видеоконференции с картинной галереей, и скомандовал: «Ок, гугл. Царевич Алексей Николаевич Романов». Лицо нашего гостя, искаженное несовершенной фотосъемкой начала двадцатого века тут же появилось на экране. Батя сидел молча.
– У меня проблемы, – тяжело вздохнул я, оборачиваясь к нему.
– Это тот самый Алексей, которого в Екате расстреляли, – что-то припоминая, спросил Батя, – со всей семьей и прислугой?
Я уже говорил, какой у меня тактичный отец? А какая у нас в доме слышимость? Мы выглянули в коридор. Царевич не плакал. Сидел, как деревянный на пуфе, тупо глядел себе под ноги, на суетящегося вокруг его синих тапочек Павлика. Тер больную коленку. Но глаза у него были красные.
– Нам сказали, – хрипло прошептал он, – что так безопаснее.
Батя побагровел. Он вообще-то добрый. Просто перенервничал. Я тоже не знал, что сказать мальчику. Как его утешить. Но тут зашуршал гравий за входной дверью. Этот звук я узнаю из тысячи. Электромобиль Папочки, снабженный
