находится посетительница, которой, как и другим посетителям, запрещено окунаться в белье. Чем я заслужил такое? Я беззвучно смеюсь, запрокинув голову. Ну надо же!
Возвращаюсь на скамейку, выдыхаю и улыбаюсь. Проходит ещё пять минут. Думаю, что сейчас там за дверью надеваются джинсы и щёлкает пуговица на ширинке. Натягивается свитер и застёгивается молния куртки. Ничего страшного.
Проходит ещё пять минут. Щеколда освобождает дверь. Ева — далёкий, негасимый огонёк. Снег, исчезающий снежинками в лесном озере. Говорит: «Уронила серёжку на дно, думала уже не найду».
Когда я открываю дверь машины, перед Евой, она садится в кресло и внимательно смотрит на меня. Чистая, распахнутая, мокрая прядь через лоб. Смотрит, словно опять ищет серёжку на дне. И с удивлением находит. Маленький шанс украсть её поцелуй, вот он, эти пару мгновений. Её глаза и её тело не говорят, что выбирают меня. Принять — могут, но не выбирают. И если я ждал сигнал для действия, то нет этого сигнала. Аккуратно захлопываю дверь. Едем.
Обратный путь на трассу — суетливый. Мы катимся по ямкам. Жарит мартовское солнце через стекло. Я ворчу и на ямки и на жар.
— Включи уже кондиционер и не ворчи, — говорит.
— Я тебя простужу тогда.
— Открывай немножко, не простудишь.
Тогда я опускаю чуть-чуть стекло на своей стороне, набираю весенней прохлады. На трассе пропускаю пару торопыг и встраиваюсь в поток.
— Ты что, никогда не гоняешь? — в её голосе мне чудится запретный какой-то сахарок. Так одноклассница в четырнадцать спрашивает: «ты не куришь?».
Говорю: — Я обычно вожу семью с детьми. Так что мне лучше доехать, чем погонять. Пусть едут, зато я тебя невредимой довезу.
Молчу про то, что автомобиль этот сам по себе не мощный, он не даст погонять. И про то, что я себя теперь чувствую таким, как тот, который не гоняет. И тот с которым красотке было бы неинтересно и нерадостно. Жалею, что не ответил: — Сегодня я везу особо ценный и хрупкий груз… А в остальное время за мной не угнаться. Мог ещё потом глянуть жарко, провести ладонью по её коленке и переключить передачу. Но нет, не гоняю.
В городе аккуратно пропускаю всех — вернуться с трассы на её улицу та ещё задачка — и быстро докатываюсь до её дома. Мы стоим на её тихой улочке, у машины, и я не понимаю, как правильно попрощаться. Может, я в последний момент сделаю такую стыдобищу, что не отмоюсь до конца жизни. Ладно. Тыкну её в плечо кулаком осторожно. Бывай, красотка. Хорошего дня.
Завожу машину, пока она медленно идёт к подъезду. Опускаю оба окна — и водительское и пассажирское. Мне ехать к своей половинке, а пахнет на месте половинки другой красавицей.
Еду чуть быстрее разрешённой скорости. Сквозной ветер через весь салон, её запаха всё меньше и меньше. Мост, светофор, мост, светофор, светофор. Уши гудят от ветра и шума.
Паркую машину. Поднимаю стёкла. Напоследок делаю дикую вещь — как мартовский пёс, утыкаюсь носом в сиденье пассажирки. Призрачное тепло её. Еле уловимый след её запаха. Какого запаха? Не могу назвать. Не нахожу слов.
Затмение
Я больше не могу смотреть на своего человека. Мой человек продолжает так же кушать, шутить такие же шутки (обычно человек переделывает на новый манер поговорки или песенки), надевает такую же одежду, как и до понедельника. Человек остался прежним, это у меня стронулся какой-то камешек в голове и наступило затмение.
Утром я искоса смотрю, как человек одевается. От кроватного человека до кухонного человека. Трусы дурацкого цвета — то ли бежевый, то ли розовый, то ли серый. Майка как ночная рубашка. Следом тапки — серые, мягкие, без формы и звука. Сверху донизу мой человек вот какой: большой рот, большой нос, разного размера груди, неуверенные ягодицы. Крупные бёдра, крупные голени, на ногах какие-то совсем разные пальцы.
Всю ночь я как могу отталкиваюсь и защищаюсь от того, чтобы быть рядом с человеком. Засыпая, выставляю колено вперёд, чтобы не укорачивать расстояние между нами. Не могу есть еду, которую человек готовит.
Я остаюсь приветливым, как хороший официант или кассир. Человек продолжает быть со мной, готовить мне еду и говорить со мной. Я терплю, как он вдыхает воздух, двигается, расставляет чашки.
Неделю длится это чёрное время. Потом заканчивается, уходит. Я начинаю видеть, что человек мой — дружелюбная и весёлая. Когда я думал «это плохой неприятный некрасивый злой человек», то вспоминал чай, который она заварила и бутерброды, которые она нарезала. Вспоминал, как она обрадовалась грозе, и мы наблюдали за грозой с балкона.
«Это не плохой человек, это у меня в голове дрянь», тогда решил я. «И поскорее надо эту дрянь из головы убрать».
Ближайшей ночью, когда мы уложили детей спать, я зажигаю свечи и прошу её встать с кровати на пол. Прошу полностью раздеться. Она стоит в медово-апельсиновом свете свечей. Круглые плечи, налитые круглые груди, круглые линии талии, упрямые, своевольные бёдра. Я говорю: «Я хочу тебя всю снова ощущать. Я сейчас буду делать глупые вещи, только ты, пожалуйста, не бойся».
То, что я буду делать, я не сам придумал. Я это запомнил из любимой книги Харуки Мураками.
Я опускаюсь на четвереньки, как пёс, и утыкаюсь носом в пальцы моего человека. Вот так они пахнут и вот такой они формы. Голени. Я прижимаюсь к ним щеками. Вот такие они, крепкие, сильные. Вот такой они формы. Бёдра. Я вижу их предельно близко. Вот такие они. Вот так они делают своё дело. Я прижимаюсь к бёдрам и у меня в груди тает какой-то камень. Вот попа моего человека. Попа покрыта пушком. Бархатным. Вот тёмная глубина моего человека. Если бы мы начали сейчас любовную игру, то я бы остановился тут и начал разыскивать влагу в глубине. Я — летний нацеленный пёс. Но сейчас я хочу не этого. Я хочу удостовериться в том, что мои глаза и моя голова мне врут. Я думал, что человек у меня плохой, но вот я обследовал человека уже наполовину и мне всё по душе, всё подходит.
Я поднимаюсь к животу и вдыхаю запах живота моего человека. Я знаю, что мой человек не жалует свой живот. Я оставляю в голове заметку хвалить и окружать заботой этот живот. От живота — к спине. Носом удобно надавливать на дорожку от основания спины и двигаться к шее. Лопатки — отлично. Мягкость от
