могло ждать его за тяжелой дверью. Он мог бы спросить. Но не мог заставить себя задать вопрос.
Хельга распахнула дверь дома и крикнула кому-то снаружи:
– Найдите Фенрира, пока он не передушил всех кур!
Брунольв сел на широкую лавку у стола, ожидая, пока приведут провожатого. Впервые за те дни, что Хельга хлопотала над ним, чтобы поставить его на ноги, ему предстояло увидеть деревню. Он заметно окреп. Хозяйка не жалела для него мяса и пива. Поначалу Брунольву было неловко, что она кормила его с руки, но потом он привык и даже ждал, когда она присядет рядом, чтобы дать ему насытиться. В первый же день он попытался поесть сам, но руки были непослушные и так дрожали, что он опрокинул на себя миску с похлебкой. Тогда Хельга обтерла его влажной тряпицей, налила из котла мясного отвара и, придерживая его голову, дала выпить все через край. Он пил мелкими глотками, откашливаясь и чувствуя, как по телу разливается тепло от пищи и ее рук. Так прошло много дней, в которых забытье чередовалось с обтираниями, травяным питьем и необильной, но частой едой. И вот теперь он готов отправиться на поиски ясеня, чтобы построить корабль для Хельги и спустить его на воду.
Входная дверь распахнулась под ударом чьей-то тяжелой руки. Брунольв был готов увидеть крупного селянина, стоящего на пороге, но в комнату ввалился огромный серый пес, который, урча, кинулся к Хельге и завертелся у ее ног. Подскакивая, он старался лизнуть ее в лицо, а она уворачивалась и смеялась. И тут Брунольв увидел, что, несмотря на свой высокий, несвойственный женщинам его родной деревни рост и обычно суровое выражение ее худого лица, она совсем еще девочка.
– Смотри, смотри, Фенрир, кто тут у нас? – она все еще смеялась и указывала в сторону Брунольва.
Пес успокоился, сел у ее ног и принялся рассматривать гостя, пыхтя и вывалив из пасти широкий влажный язык.
– Протяни ему руку, – сказала Хельга.
– А он…
– Нет, он не станет, – она потрепала собаку по шее. – Он не кусает друзей. Только врагов и кур. Да, Фенрир?
Брунольв вытянул руку. В ладонь ему уткнулся мокрый нос.
– Дай ему хлеба, – сказала Хельга. – Ну вот, теперь вы друзья.
Она села на пол, поманила пса к себе. Тот растянулся рядом, а она забавно растопырила пальцы – так, что четыре из них стали как будто ногами, а средний вытянулся, как шея удивительного зверя. Опустив ручного зверька перед носом Фенрира, она стала перебирать пальцами, словно крошечный зверек подкрадывался к огромному псу. Голова маленького животного покачивалась из стороны в сторону, будто принюхиваясь. Добравшись до собачьей морды, она ткнулась средним пальцем ему в нос. Пес навострил уши, фыркнул и перевернулся на спину, подставляя ей свое брюхо.
Брунольв с любопытством наблюдал эту картину. Хельга подняла на него глаза и сказала:
– Мне подарил его отец. Перед тем… Перед тем, как мы расстались. Я так с ним играла, когда он был маленький. Наверное, ему казалось, что это другой щенок, – она помахала в воздухе растопыренными пальцами, а потом «зверек» снова превратился в обычную руку. – Он с тобой пойдет. Проводишь корабельщика, да, Фенрир?
Брунольв подтянул к себе мешок с припасами. Больше оттягивать момент встречи с новым миром было невозможно. Он подошел к двери, что преграждала дорогу в неизвестность. Пес послушно встал рядом. Брунольв замешкался и заставил себя спросить:
– Хельга, а что там, – он кивнул на дверь, – снаружи?
– Не бойся, корабельщик. Ты не заметишь отличий. Там такие же люди, как в твоей деревне, – она успокаивающе погладила его по плечу. – Ты же не изменился? Вот и они не изменились.
– А если все так же, как и в моей деревне, то в чем тогда разница между там и тут?
– Может быть, в том, что здесь нет ни Уны, ни Гедды, – Хельга пожала плечами.
Брунольв отворил дверь и вместе с Фенриром вышел на тусклый солнечный свет.
***
Его родная деревня была маленьким миром. И привычным. Все приходило в свой срок и имело свое место. Он знал это с рождения. Как знала и Уна. Это их роднило. Весной, когда птицы начинали щебетать веселее, приходило время пахать. Потом сеять и собирать урожай. Иногда, если приходилось увеличить пашню, мужчины выжигали лес и корчевали пни. Но это тоже было привычно – отвоевывать место для жизни. Потом вычесывали животных, и наступало время прясть и ткать. Было время для сезонных забот: пахать, сеять, убирать. Было время для каждодневных забот: кормить мужчин и скотину, стирать, ткать и плакать от неустроенности и усталости. А ночью – свои заботы. И об этом знала Уна. Как только пройдет первая кровь – приходит пора становиться невестой, а там и женой. Наступает новый порядок: как бы ни устала – не спи, жди мужа, когда придет свое семя сеять. Уснешь – все одно разбудит. Уна это знала, дом небольшой, все слышно. У Мегинбьерна, поди, и не догадаешься, что делает хозяин с хозяйкой. А тут хочешь не хочешь, все узнаешь.
Мать сказала:
– Выйдешь замуж – терпи. Иначе подохнешь без мужика. Высоко не смотри. Живи тихо.
Вытерла руки и стала учить:
– Вот, дочка, смотри по сторонам. Рыбы живут с рыбами, звери – со зверями, птицы – с птицами.
Уна поняла. Это значит – знай свое место. Брунольв стал ее местом. Хоть он и не был статен, а ведь она думала, что со своей красотой могла бы рассчитывать на большее. А то, что она красива – Уна знала. Иногда любовалась своим отражением в реке: волосы цвета речного песка обрамляли лицо с заостренным подбородком. Высокую грудь еще не съели ненасытные младенцы. Ноги крепкие и длинные, неутомимые. Но с тех пор, как Брунольв впервые увидел ее у реки и подошел, переминаясь и робея, она знала, что теперь он ее судьба. Не пахарь, не скотник, а лодочник. А лодки нужны всем: и рыбарям для промысла, и торговцам – увезти добро на продажу, и Мегинбьерну – для войны. Или на потеху его новой жене, чтоб каталась вдоль берега. Уна тоже хотела кататься вдоль берега. Но птицы живут с птицами, сказала мама. Всему свое место.
Однако же порой Уна думала, что Мегинбьерн, может быть, совсем и не птица, а его Гедда и подавно. И, может быть, медведь Мегинбьерн не хотел летать, а хотел просто войти в воду? Но так уж сложилась жизнь, что Брунольв стал ее местом. Ее единственным
