чуть ли не каждую пятницу уезжали в Елисейск – к сыну и к внуку. И ему, дружку моему, это нравилось. Он приходил к однокласснице. Он садился с ней рядом на кровать. Они проваливались в зыбь пуховой перины и так, словно через сбежавшуюся над ними ряску, глазели в телевизор, будь там хоть рамка для настройки, будь там просто слепой, светящийся бельмом экран: им было, конечно, о чём поговорить, но так уж вышло, что с первого раза, с той самой пятницы, любовь у них получилась такая: безмолвная. Случай, пожалуй, не уникальный. И тут вот как ещё: всякий раз они уговаривались: только без этого. А потом она начинала целовать его лицо, а бес-подстрекатель – свои забавы с разумом и плотью. И завершались его, дружка моего, посещения по пятницам своей одноклассницы одним и тем же. И потом там, с улицы, – голубые окна и сказка тюлевых занавесок. И лицо безликое от тени. И ладони её на стекле. И что-то ещё – туда, в пах, с остервенением, со злостью. И отлетевший от сердца страх: вдруг застигнут – не застигли.
И кроме того: лёгкое, лёгкое облако – детский стыд за взрослый грех, побежал – оно следом. И бегу в такт: последний, последний раз… А утром домой, к маме. И мама странно как-то, разливая по тарелкам суп… И так с год, до апреля в десятом классе, когда он после трёхдневного отсутствия появился вдруг в интернате, бросил на свою постель книги, сел на залитый солнцем подоконник и, уставившись на нас, воюющих в „двадцать одно“, но не на деньги, а на сигареты „Тракия“, спел такую песенку:
Ах, чудеса, чудеса —
Вся капель в звонких брызгах.
Зачерпни и попей,
Ах, капель, ах, капель!
Спел он эту песенку, прошёл в дальний угол просторной комнаты, подальше от напиравшего в окна весеннего света, повалился на кровать друга своего Оси и сказал, зевая:
– От капели до купели девять месяцев пути.
Может быть, не он, может быть, сказал это кто-то из нас, занятыми карточной игрой мозгами уловивший его песенку, может быть, но вот уж это точно сказал он:
– Рост – сто семьдесят два, и не вершком меньше; вес – пятьдесят с фунтиком – ест только компот с чаем, если не врёт, такие дела… вместе со мной ещё малиновым вареньем, правда, угощалась; талия – сорок два, замеряли вместе, никто за руку не держал, не путал. А глаза… о-у-ё-ёй… И такая, ребята, ду-у-ура, спасу нет, в голове одна вертушка – про капель… Убедил её с первого раза, что луна и месяц – это два разных спутника. Она: да-а, то-то, вижу я, что они разные… – сказал так и уснул.
Мы бы его кое о чём порасспросили, кое о каких других деталях, кроме талии и роста, многое тогда для нас было бы интересно услышать, но получилось так, что оказалось нам тогда не до него, – к потасовке дело двигалось: на кону ломился стол от сигарет. А цена одной сигареты по интернату, да по тем временам, была такой: десять копеек – совсем нешуточно. А он, Ион, минут через пять спал уже так, что драка, хоть и не очень шумная, игроков и болельщиков-пайщиков, разбудить его не смогла. А про глаза её, той, что с ним малиновым вареньем угощалась, скажу честно: глаза у этой девочки были такие, что надо – сигнал светофора „двигайтесь!“. Многие и двигались. Мы его, Иона, с ней вместе как-то в Елисейске на танцах от местных, городских, парней отбивали. А одному ему, без нашей помощи, это не раз приходилось делать. Красивые были у девочки глаза. И всё остальное у неё было ничего, о чём судить могу со стороны, а об её интеллекте и сексуальности слова не вымолвлю – не беседовал с ней и не спал. Верю, однако, ему, Иону: „И такая, ребята, ду-у-ура…“ Но всё равно, разберись-ка, до сих пор в пятницу, когда нет никого в гостях, когда он, мой дружок, горько, папиросу за папиросой, курит „Беломор“, тупо глядит в телевизор и пытается представить малахитовые глаза, даже и помогает при этом воображению – напевая куплет про капель, ладони его легонько касается другая девочка – та, одноклассница, – целует его лицо и шепчет горячо в ухо: „Только без этого“, – и здесь я точен, вернее, я и здесь не лгу, ибо так вот оно и есть: целует его лицо, а потом говорит: „Только без этого“, – а не наоборот – говорит: „Только без этого“, – и целует его лицо. Так что бес плоти остаётся ни с чем, или „с носом“. А дело в том, что девять или десять лет после школы спустя он, мой дружок, прилетел в Елисейск и, поджидая автобус до Каменска, лоб в лоб столкнулся с тем, с клыкастым – с Кабаном. Столкнулся так: глаз не отвести, не разминуться. И он, дружок мой, не зная о чём говорить, сказал:
– Ого, четыре звёздочки!.. И кем ты нынче?
А у него, у Кабана, как-то само по себе вырвалось оно из-за ровных теперь зубов из жёлтого металла:
– Гхы-ы-ы, – и плюхнулось в тёплую, жёлтую пыль дороги. А потом он, Кабан, говорит: – Да-а-а… – и рукой махнул, – начальник уголовного розыска, – и вроде как без гордости об этом, небрежно, как только что стюардесса в самолёте о революционных заслугах и культурно-экономических достижениях и достоинствах города Елисейска, но там понятно: в день десять рейсов – ошалеешь, – а тут и понимать нечего: тут видно, сквозь кожу сочится, что рад безудержно, сам не свой от важности: молодой ведь, ещё и тридцати нет, тогда-то не было, наверное. И взглянуть если на погон, в глаза сразу бросится, что четвёртая, капитанская, совсем свеженькая, без патины. „В следующем году майора должны дать, по должности“. А Ион зря так, неосторжно, о чём и пожалел тут же: ну что, мол, поздравляю, по такому поводу грех, мол, не выпить, – и надеется ещё, что тот, Кабан, скажет, нет, дескать, сейчас не получится, служба, и в плечо ткнёт по-дружески: потом, как-нибудь – никогда то есть, всем ясно, приличия лишь ради говорится. А тому, Кабану, выпить, наверное, невтерпёж. После вчерашнего: вчерась, говорит, с Охрой, с земелей твоим, перебрали, пришёл ко мне – жена поколотила, гхы-ы-ы, где умора. Ну и пиво, конечно, тут же сначала, в аэропорту, а потом у него, у капитана, в кабинете, не таясь, – коньяк. А
