— Не… не знаю… Наверно, клаустрофобия… Нельзя ли открыть окно?
— Открыть окно, в середине января? Даже не думайте. Кислород опасен для жизни. Нет, я знаю, что должно вам помочь.
— Можно, я выйду на минутку?
— Ни в коем случае, оставайтесь в тепле. Сейчас я приготовлю вам свой фирменный «Александр» с растопленным маслом.
При этих словах бледное лицо журналиста позеленело, и он опрометью кинулся прочь, согнувшись и зажимая ладонью рот.
Тах лихо подкатил к окну, выходившему на улицу, и с чувством глубокого удовлетворения увидел, как скрючившегося беднягу выворачивает наизнанку.
Колыхнув четырьмя подбородками, толстяк с торжеством изрек:
— Кишка у тебя тонка тягаться с Претекстатом Тахом.
Из-за тюлевой занавески он мог наблюдать в свое удовольствие, оставаясь невидимым, и вскоре увидел продолжение: из кафе напротив выбежали двое; их коллега к тому времени лежал с опорожненным желудком прямо на тротуаре, а рядом валялся магнитофон, который он так и не выключил — весь его позор был записан на пленку.
Журналиста уложили на банкетку в кафе. Он мало-помалу приходил в себя и повторял время от времени, вращая мутными глазами:
— Не буду есть… Больше никогда не буду есть…
Когда ему дали попить, он долго с подозрением рассматривал теплую воду. Коллеги хотели было прослушать запись, но он воспротивился:
— Только не при мне, умоляю!
Кто-то позвонил жене несчастного, и она приехала за ним на машине; когда он дезертировал, журналисты наконец включили магнитофон. Речи писателя вызвали отвращение, смех и всеобщий восторг.
— Этот старикан — настоящий клад! Гигант — одно слово!
— Он восхитителен в своей гнусности!
— Вот уж кто не укладывается в рамки умеренного мировоззрения!
— Не потрафляет публике!
— Как умеет выбить почву из-под ног!
— Да уж, силен. Чего не скажешь о нашем друге. Это надо уметь попасться во все расставленные ловушки!
— Об отсутствующих плохо не говорят, но насчет еды — это его занесло. Понятное дело, старый жирдяй не пошел у него на поводу. Уж если выпал шанс побеседовать с гением, так не о жратве же!
В глубине души каждый журналист радовался, что ему не выпало идти ни первым, ни вторым. Положа руку на сердце, все должны были признать, что, окажись они на месте двух опозорившихся бедолаг, задавали бы те же самые вопросы, глупые, конечно, но неизбежные. Отрадно было думать, что грязная работа уже сделана, а им выпала более приглядная роль, в которой они не преминут блеснуть, — что не мешало пока повеселиться на счет тех, кто дал им этот шанс.
Вот так в тот страшный день, когда мир содрогнулся в ожидании неотвратимой войны, заплывший жиром, парализованный и беспомощный старик ухитрился отвлечь от Персидского залива внимание определенной части служителей культа СМИ. Более того, один из них в эту ночь, когда многие не сомкнули глаз, лег натощак и уснул тяжелым, нездоровым сном, ни на миг не вспомнив о тех, кому грозила гибель.
Претекстат Тах использовал на сто процентов малоизученные возможности рвотного рефлекса. Жир был его напалмом, «Александр» — химическим оружием. В этот вечер он потирал руки, как удачливый стратег.
* * *
— Ну что, война началась?
— Нет еще.
— А скоро она начнется?
— Вы так говорите, будто надеетесь на это.
— Терпеть не могу, когда не держат обещаний. Эти шуты гороховые посулили нам войну пятнадцатого в полночь. Уже шестнадцатое — и ничего. Над кем они издеваются? Над миллиардами затаивших дыхание телезрителей?
— Вы за эту войну, господин Тах?
— Приветствовать войну? Ну вы даете! Как можно приветствовать войну? Что за глупый и праздный вопрос! Много вы знаете людей, которые радовались бы войне? Спросите еще, не ем ли я на завтрак напалм, если на то пошло!
— Вопрос о вашем питании уже достаточно осветили без меня.
— Вот как? Вы вдобавок шпионите друг за другом? Грязную работу пусть кто-то сделает за вас, а вы снимете сливки, да? Очень мило. И, верно, считаете себя куда умнее, задавая блестящие вопросы: «Вы за войну?» Стоит ли быть гениальным писателем, читаемым и почитаемым во всем мире, и получить Нобелевскую премию, чтобы какой-то сопляк донимал меня тавтологическими, я бы сказал, вопросами, на которые последний дурак сказал бы слово в слово то же, что и я!
— Ладно. Значит, вы не приветствуете войну, но хотите, чтобы она началась?
— При нынешнем положении вещей она необходима. Солдатики-то возбуждены, аж штаны лопаются. Надо дать им кончить, иначе у них вскочат прыщи и им ничего не останется, как вернуться, горько плача, к мамочке. Обманывать надежды молодежи нехорошо.
— Вы любите молодежь, господин Тах?
— Нет, у вас просто талант задавать блестящие вопросы, и главное — оригинальные! Да, представьте себе, я просто обожаю молодежь.
— Для меня это неожиданность. Зная вас, я бы скорее предположил, что вы ее на дух не переносите.
— «Зная вас»! Да что вы себе позволяете?
— Ну, то есть зная вашу репутацию…
— И какова же моя репутация?
— В общем… трудно сказать.
— Ясно. Пожалею вас и не буду настаивать.
— Значит, вы любите молодежь? А почему?
— Я люблю молодежь, потому что у нее есть все, чего нет у меня. За это она заслуживает любви и восхищения.
— Какой волнительный ответ, господин Тах.
— Дать вам носовой платок?
— Почему вам непременно нужно высмеивать благородные порывы вашей души?
— Благородные порывы моей души? Как вам, черт возьми, в голову пришла такая дичь?
— Извините, господин Тах, вы сами навели меня на такую мысль: ваши слова о молодежи были поистине трогательны.
— Копните поглубже, увидите, много ли в них трогательного.
— Что ж, давайте копнем.
— Я люблю молодежь, потому что молодые люди красивы, проворны, глупы и злы.
— …?
— Не правда ли? Волнительный ответ, как сказали бы вы.
— Я полагаю, вы шутите?
— Я похож на шутника? И потом, где вы видите шутку? Хоть одно из этих определений, по-вашему, не соответствует действительности?
— Даже если допустить, что все определения верны, себя вы в самом деле считаете полной противоположностью?
— Что? Вы хотите сказать, что я красив, проворен, глуп и зол?
— Не красивы, не проворны, не глупы…
— Ну, спасибо.
— Но вы злы!
