Дневник Хэзел
Чтобы жить на этом острове, надо иметь, что скрывать. Я уверена, что у старика есть какая-то тайна. Понятия не инею, что бы это могло быть, но, если судить по тому, какие он принимает предосторожности, секрет, наверное, нешуточный.
Раз в день из порта Нё на Мертвый Предел отправляется катер. Люди старика поджидают его на пристани; снедь и почту, если есть, просматривают, а беднягу Жаклин обыскивают. Она-то мне об этом и рассказала с затаенным возмущением: мол, в чем могут подозревать ее, тридцать лет прослужившую старику? Хотела бы я это знать.
Однажды этот катер перевез и меня, почти пять лег тому назад. С тех пор я здесь и порой думаю, что обратно мне уже не вернуться.
В своих мыслях, когда я злюсь, я всегда называю его стариком; знаю, я несправедлива, ведь старость – отнюдь не главное отличительное качество Омера Лонкура. Он, Капитан, – самый великодушный человек из всех, кого я встречала; я обязана ему всем, и прежде всего жизнью. И все же сокровенный и свободный голос внутри меня зовет его стариком.
Я без конца задаю себе один вопрос: не лучше ли было бы мне умереть пять лет назад под той бомбежкой, что обезобразила меня?
Иной раз я не могу удержаться и говорю старику:
– Почему вы не оставили меня подыхать, Капитан? Зачем спасли?
Он всякий раз возмущается:
– Если у человека есть возможность не умереть, он обязан жить!
– Зачем?
– Ради живых, которые его любят!
– Те, кто любил меня, погибли под бомбежкой.
– А я? Я полюбил тебя, как отец, с самого первого дня. Ты моя дочь, вот уже пять лет.
На это мне нечего ответить. Но голос у меня в голове кричит: «Если вы мне отец, как же вы можете спать со мной? И потом, по возрасту вы годитесь мне скорее в деды, чем в отцы!»
Никогда у меня не повернется язык произнести такое. Я разрываюсь надвое, когда думаю о нем: одна половина любит, уважает и высоко ценит Капитана, а другая, скрытая, брезгает стариком. Но эта часть вынуждена помалкивать.
Вчера был его день рождения. Наверно, никто из тех, кому исполнилось семьдесят семь лет, никогда так не ликовал.
– Тысяча девятьсот двадцать третий – замечательный год, – сказал он. – Первого марта мне стукнуло семьдесят семь; тридцать первого марта тебе сравняется двадцать три. Чудесный месяц март двадцать третьего года: вместе нам с тобой будет ровно век!
Этот наш общий столетний юбилей, который так радует его, меня скорее ужасает. И, как я и боялась, он пришел ночью ко мне в постель: отпраздновал так свой день рождения. Лучше бы ему было сто лет: я не хочу, чтобы он умирал, но пусть бы не мог больше со мной спать.
Что самое убийственное – это что он ухитряется меня хотеть. Каким чудовищем надо быть, чтобы желать девушку, в лице которой не осталось ничего человеческого? Если бы он хоть гасил свет! Но нет, он не сводит с меня глаз, когда ласкает.
– Как вы можете так смотреть на меня? – спросила я его в эту ночь.
– Я вижу твою душу, а она прекрасна.
Этот его ответ сводит меня с ума. Он лжет: я знаю, как уродлива моя душа, ведь я испытываю отвращение к своему благодетелю. Если бы на лице было видно мою душу, я стала бы еще безобразнее. На самом-то деле старик – извращенец: это из-за моего уродства он так сильно меня желает.
Ну вот, опять мой внутренний голос начинает злобствовать. Я так несправедлива! Когда Капитан подобрал меня пять лет назад, он наверняка не помышлял, что со временем захочет меня. Я была одной из тысяч жертв войны, которые тогда умирали как мухи. Мои родители погибли, и у меня не осталось никого и ничего на свете – это же чудо, что он взял меня под свое крыло.
Через двадцать девять дней будет мой день рождения. Мне бы хотелось, чтобы он уже прошел. Год назад в такой же день старик заставил меня выпить слишком много шампанского; наутро я проснулась голая на шкуре моржа, которая лежит вместо коврика у моей кровати, и совершенно не помнила, что было ночью. А когда ничего не помнишь, это еще хуже. А что же будет со мной после этого мерзкого юбилея?
Не надо, я не должна о нем думать, мне от этого худо. Меня сейчас опять вырвет.
* * *
Второго марта 1923 года директриса больницы города Нё вызвала к себе Франсуазу Шавень, свою лучшую медсестру.
– Не знаю, что вам и посоветовать, Франсуаза. Этот Капитан – сумасшедший старик. Ему нужна медсестра; если вы согласитесь отправиться к нему на Мертвый Предел, он заплатит такие деньги, о каких вы не могли и мечтать. Но вам придется принять его условия: когда вы сойдете с катера, вас подвергнут обыску. Ваш медицинский саквояж тоже обыщут. И кажется, еще какие-то предписания ждут вас на месте. Я не стану вас осуждать, если вы откажетесь. Хотя не думаю, что Капитан опасен.
– Я согласна.
– Вы готовы выехать сегодня же? Насколько я понимаю, это срочно.
– Я еду.
– Вас так прельщает солидный гонорар, что вы даже не раздумываете?
– Отчасти. Но главное в другом: я знаю, что кто-то на этом острове нуждается во мне.
На катере Жаклин предупредила Франсуазу:
– Вас будут обыскивать, детка. Причем мужчины.
– Мне это безразлично.
– Так я и поверила. Меня вот обыскивают каждый день уже тридцать лет. Пора бы уж привыкнуть, ан нет: мне все так же противно. А вы-то вдобавок женщина молодая и миловидная, так что к гадалке не ходи, ясно, как эти свиньи вас…
– Я же сказала, мне это безразлично, – отрезала медсестра.
Жаклин, ворча, отошла к корзинам с провизией, а молодая женщина все смотрела на остров, который неуклонно приближался. Она думала о том, что представляла собой жизнь в этом уединенном месте, – высшую степень свободы или пожизненное заключение.
На пристани Мертвого Предела четверо мужчин обыскали ее с хладнокровием, сравнимым разве что с ее собственным, к величайшему разочарованию старой служанки, которая, не в пример ей, злобно шипела, когда ее ощупывали бдительные руки. Затем настала очередь сумок и корзин пассажирок. После досмотра Франсуаза собрала свои медицинские принадлежности, а Жаклин – овощи.
К усадьбе они пошли пешком.
– Какой красивый дом, – заметила медсестра.
– Недолго вы будете так думать.
Дворецкий неопределенного возраста провел молодую женщину через ряд темных комнат. Он показал ей какую-то дверь: «Вам сюда». Повернулся и ушел.
Франсуаза постучала и услышала: «Войдите». Она очутилась в курительной. Господин преклонных лет кивком указал ей на стул, и она села. Ей понадобилось время, чтобы привыкнуть к скудному освещению и как следует рассмотреть изрытое морщинами лицо хозяина. Он же, напротив, разглядел ее сразу.
