человека делает сознание, следовательно, исполнение человеческого долга (ведь кто не исполняет свой долг, его не сознаёт), тогда как порочными люди делаются по неведенью, следовательно, неисполнению такового («Истина и справедливость — сестры»). У человека как существа нет и не может быть никакого морального долга (как нет и не может быть оного у прочих животных), но человек как личность без морального долга перед самим собой (а соответственно, всем человечеством в своем лице) немыслим, — ибо принятие сего долга и дарует право духовной свободы — добродетель — поступать согласно разумению, пристально господствующему над слепыми аффектами — вольно стремиться к истине — подлинной чести, каковая сама по себе суть высшее воздаяние в человеческой жизни… Итак, будь себе добрым другом, но и строжайшим судьей. Всемерно верь в себя, но не теряй над собою зоркой бдительности. Несознающий несовершенства своего — ему раболепствует; сознающий — над ним возвышается. Никогда не должно удовлетворяться, что ты лучше многих (сие есть гордыня), но всегда подобает стараться быть в одном ряду с немногими — наилучшими, в среде которых недопустимы ни зависть, ни презрение — одно уважение (сие есть гордость); ибо нравственное равенство утверждается непрестанным стремлением к нравственному превосходству (что суть бесконечное стремление к Идеалу)… Помни: «Нет царского пути в геометрии», — всякий личный успех зависит от личного желания (так великий русский ученый и просветитель Михаил Васильевич Ломоносов — «человек из народа» — происходил из семейства невежественных крестьян и исключительно в силу благородного желания знать — любви к наукам и искусствам — стал Собою). Прилежно читай и учись, наблюдай окружающий мир, во все его феномены чутко вникая, а прежде всего — познавай собственное «Я» (ибо твоя жизнь всецело заключена в тебе самом: «Кто ведает все, нуждаясь в себе, нуждается во всем»). Бесперечь ищи в душе своей вопросы и ответы, однако не забывай, что порой глубоко поставленный вопрос не подразумевает ответа, который бы можно было четко уяснить, выразить словесно, но сам по себе является таким знамением, кое возможно только прочувствовать. Основное же, дабы разум и чувства пребывали в эссенциальной созвучности, интуицией именуемой: ум без чувства — все равно что сухое полено без искры, долженствующей его возжечь, — он не способен озарить и обогреть душу; чувство без ума — все равно что молния без громоотвода, — оно разит стихийно и испепеляюще; тому и другому надлежит держать курс за горизонты зримого под парусом светлой веры, при сем блюсти уравновешенность и соразмерность, чтобы верно продвигаться вперед, а не беспутно кружить на месте, — именно в этом состоит истинная мудрость — именно в этом проявляется Гений… Живи всем своим существом, осмысленно и вдохновенно, но извечно помни о смерти, — только вполне постигнув, что смертен, вполне постигнешь, что жив. Чти и береги свое время, ибо это значит чтить и беречь самое себя, ибо время — единственное наше неотъемлемое достояние; и коли порой кажется, что время ничего не стоит, то лишь потому, что оно бесценно…»
Такими прямыми, искренними речами наставлял меня отец, что сродни метко пущенным стрелам западали мне в душу…
— Вы были очень привязаны к нему, — констатировал я.
— Всем сердцем, — тихо промолвил Себастиан, и углубленный в себя взор его забрезжил мягким сиянием.
— Вашего наставника давно не стало? — как-то само собой слетело у меня с языка.
— Шестнадцать лет минуло, — отвечал Себастиан. — Половина моей жизни… — смолкнул он на момент (как бы вглядываясь в даль прошлого). — Лаэсий с юношеского возраста страдал хронической пневмонией; в периоды обострений его одолевали приступы безудержного кашля, сокрушающего все тело и словно бы раздирающего грудь… В виду сего доктор Альтиат был очень доволен, что ему удалось устроить, дабы Лаэсий оказался назначен моим наставником, — поскольку это, во-первых, избавляло Лаэсия от хлопот священнических обязанностей и обеспечивало бестревожное существование, в каковом он нуждался (и даже не столько по вине телесной хворости, сколько в силу духовного склада), во-вторых, позволяло доктору чаще навещать своего друга; в-третьих же, разумеется, доктор мог быть уверен, что я нахожусь под самым надежным регентством.
Но даже несмотря на болезнь, Лаэсий с самого детства, проведенного в скверных условиях сиротского приюта, был хил здоровьем. И доктор Альтиат не переставал удивляться, как сей человек, постоянно грозящий испустить дух из надорванной груди, столь стойко держится, неутомимо при этом занимаясь философией, науками, литературой, языками.
Однажды на моих глазах разыгрался следующий эпизод:
— Верно, весь секрет в книгах, — искоса поглядывая на Лаэсия, с полуулыбкой повел речь доктор Альтиат, покуда прохаживался по библиотеке, в то время как наставник писал за столом, а я (лет одиннадцати-двенадцати) тихонько посиживал в амбразуре окна, что-то рисуя в альбоме. — Уж не знаю какая тут химия замешана, — продолжал доктор, книжные стеллажи озирая, — но эти тома для тебя, друг мой, клянусь Геркулесом, tamquam («как будто») чудодейственная панацея — «aurum potabile»8. Казалось бы, весь этот беспрерывный труд, весь этот непомерный вес бумажных кип, содержание каковых без устали сгружаешь ты себе в голову, должен бы тебя вконец извести, — а нет… Ты, Лаэсий, что неудержимый Самсон, вольно несущий врата Газы9.
— Деятельность взыскующего мудрости лишена суеты, — молвил наставник, плавным движением перо отложивши. — Она не выматывает, не иссушает, а наоборот, культивирует бодрость духа, ибо осияет его стремлением расти над собой. Деятельность взыскующего мудрости — отдохновение, обретаемое трудом, кое здраво питает естество человека.
— В таком случае, позволь (прибегнув к аналогии достойной Сократа, для которого прекрасно все прекрасное и, в не меньшей степени, чем остальное, прекрасно сваренная каша)… позволь, amicus meus («мой друг»), сравнить тебя с земледельцем: книги — это семя, мозг — пашня, мысль — борона, знания — хлеб.
— Ты позабыл самое важное…
— Что же?
— Душу.
— Ах! — торжественно щелкнул пальцами доктор, знаменуя свое упущение (не без иронии). — Praeda fugacior essentia («неуловимая сущность»)! И как ее мы обозначим?
Лаэсий, при улыбке, ответил серьезно:
— Печью, где злаки познаний, взойдя на жаре эмоциональной сопричастности, становятся благотворной пищей разума.
— Ты прав… — вдумчиво согласился доктор Альтиат. — Ведь и философия Декарта, по его собственному заявлению, взошла в печи10, — усмехнулся он. — У большинства людей, жатва чьих умов дает самый ничтожный урожай, печи душ едва лишь тлеют, так как оным приходится бесхозно пустовать, — посему ж и кормится их разум дикими, сырыми желудями недомыслия; а бывает, впрочем, что урожай-то богат, да только лежит себе сваленным в закромах памяти (я про тех, кто учился non vitae, sed scholae («не для жизни, а для школы»)) и исподволь сгнивает средь
