Я пожимаю плечами и закрываю от него рукой домофон так, чтобы Козёл не увидел секретного кода. Но тот кашляет. Я оборачиваюсь в последний раз.
– На, – говорит Козёл и настойчиво пытается мне всучить в руки пакет – это оркестровый инструмент. Ты уже с ним знаком уже… Дятел младший.
Ощупываю пакет – там явно лежит саксофон. Скорее всего, тот самый, с шеей из пуговичной коробочки.
Оркестровый… Я не могу понять, плохо это или хорошо. Поэтому переспрашиваю.
– Это хорошо, – убедительно доказывает что-то Козёл, – только у оркестровых сбоку такой крепёж… У этих, новых уже нет. И у тех, которые классики любят тоже. А вообще, крепёж – это чтобы тебе потом со жмуром ходить можно было. Оркестр! С покойником! У-у-у, – и делает лицо как у Франкенштейна.
Я не могу понять, в чём здесь толк. Опять робко переспрашиваю. Тот машет рукой – мол, неважно.
– Будешь стучать! – настраивает меня на победу Козёл. – На таком как этот – стучать надо, к-к-к-как дятел. Дятел, п-п-п-понял? По другому т-т-ттебе его и не удержать.
Не могу сказать, что Козёл сильно пьян. Но видно, что даже при сильном желании, он не способен мне объяснить о своей затее внятно, по человечески.
Я принимаю пакет в руки. Козёл машет рукой и ловко сбрасывает зелёную харкотину в мусорный бак. Потом насыпает в ладонь и спешно глотает таблетки.
– Отцу привет передавай. Только не выпендривайся. Передай, а? Ну, пожалуйста…
Я обещаю передать привет, и Козёл поспешно прощается.
– Ну, спасибо, что ли. За саксофон, – делаю вежливое лицо я. Никакого радушия не высказываю Всё таки это козёл. А хорошего человека козлом, как говориться…
– Не благодари, он ничего не стоит.
Козёл снимает шляпу и растворяется в темноте. Я не понимаю, может, приснилось? Но нет, вот же он саксофон, который ничего не стоит, у меня в руках. А добрый Козёл, или злой – в конце концов, какая мне к чёрту разница?
Надо сказать, что, втюрившись в психиатра до линии собственных ушей, Ботинок перестал уделять мне внимание совершенно. Вместо того, чтобы спрашивать как дела, он взял привычку отбояриваться деньгами. Ничего удивительного. Деньги у Ботинка водились всегда, а иногда до такой степени, что девать было некуда. И всё же такой щедрости от него никто не ожидал.
В школу я уже не ходил больше недели, воспринимая все возможные оттенки халявы, как должное. Ботинок исправно сыпал деньгами, а я был свидетелем тому, как психиатр приходит к нам каждое утро, а иногда остаётся переночевать. Как Ботинок встречает её букетом, обнимает и приглашает к танцу. И как потом оба дремлют в дрянном прожжённом кресле на кухне. Незаметно для себя, я и сам стал вылезать из бывшей маминой комнаты и подсаживался рядом с ними, занимаясь каким-нибудь обыденным делом. Меня притягивало молочного цвета тепло исходившее от психиатра, но, приглядевшись поближе, я замечал её неровные зубы и тепло испарялось. А жаль. Возможно, именно такого тепла мне, незадолго до неизбежного совершеннолетия не хватало.
И так, в общем, каждое утро. Танго. Почти что праздничная суета.
Хлеба сегодня я так и не купил. Сегодняшний день я проведу вместе с вами.
Понемногу осваиваюсь и в какой то момент даже спешу на кухню сделать потише газ. Это, чтобы котлеты не пригорели. Ботинок благодарит меня кивком, а психиатр растроганно улыбается. Какой славный малыш, как помогает тебе по хозяйству – вероятно, думает про себя она. И смотрит на меня странным взглядом, словно душу наизнанку выворачивает.
Но каждый прибранный мной газ стоит нехилых денег. Я, таким образом, уже тысяч десять заколотил, не считая всяких там походов за хлебом и сахаром. Думаете, я славный малыш? Нет. Я хитрая, изворотливая гадюка. Ничего. Пусть привыкают, если конечно хотят продолжать строить личную жизнь или что им там по глупости вздумалось.
– Он просится в тюрьму. Или на необитаемый остров, – смеется Ботинок,– на той неделе мне сказал. Успокоил, можно сказать. Как убаюкал.
Психиатр очухивается от своего растроганно-отрешённого помрачения.
– Ну, а как в школе у мальчика дела?
– Три недели уже в школу не ходит, – слегка привирает Ботинок. Не три, а две, вспоминаю я и бесшумно прячусь в темноте коридора. Не хватало ещё, чтобы эта пухлая психиатрша испортила мне всю малину. Меня все устраивает, – сверлю её глазами из темноты я, – В школу я не хожу. Поняла, ты? Вот и умница.
– Правильно, мастер – улыбается мне психиатр. – Только зачем же хотеть в тюрьму, если ты уже из школы уходишь? Надо радоваться. К самостоятельности себя приучать. А какая тебе в тюрьме будет самостоятельность?
Самостоятельность! У меня прямо от сердца отлегло. Сколь удивительно прекрасен этот день, дарующий прекрасный поворот событий!
– Ты правда так думаешь? – скептически поднимает бровь, заинтересовавшись вдруг моими перспективами Ботинок.
Психиатрша встаёт, долго смотрит в окно, выключает бесконечное танго.
– Выйди, Борис. Я тебя прошу. Дай с человеком поговорить.
А как только Ботинок выходит, делает в мою сторону лихой разворот и хищно требует чтобы я выложил ей всю подноготную.
Она психиатр. Ей явно хочется, чтобы лично я рассказал ей этот бред про тюрьму, а не батя. Может, в слова Ботинка не верит. Может, хочет потренироваться немного на мне. Ведь психиатр же она самый настоящий, – ещё раз напоминаю себе я. Просто без халата сложно в такое поверить
Но чего бояться? Хуже не будет уже, ведь так?
И я медленно, неторопливо ей объясняю. А по мере того, как расширяются её глаза, понимаю, что немного переборщил. Ну что поделать. Мне уже нравится ей объяснять. В конце концов, она психиатр… хотя без халата это и не сразу определяется!
– И часто ты, Тёмыч из школы уходишь? – запанибратски спрашивает она.
Хочу соврать, что в первый раз, но подслушивающий у дверей Ботинок выкрикивает очень настойчиво:
– В четвёртый раз. Нигде не задерживается. И школы, как ты понимаешь, Мопся – все музыкальные…
Так я узнаю, как зовут психиатра – Мопся.
Глупое домашнее имя.
Мопся. Тьфу.
От этой Мопси меня тошнит и начинает болеть голова, но что поделать – пусть теперь у папы будет своя домашняя мопся.
Спустя часок-другой, проведённые с отцом в ритме танго, Мопся ещё разок переманивает меня к себе, а Ботинка выгоняет в магазин за мороженым. Как будто в кабинет для опытов позвала. Так я и знал, что рано или поздно этим закончится – опытами над бедным подростком.
– Скажи мне раз, – требует она. – Досчитай до восьми.
Я тихонько говорю «Раз», но всё-таки движениями пальцев завершаю цикл до требуемого. Потом повторяю. Четыре такта в четверти.
– Как интересно, – таращит глаза она. – А ну ещё раз! Раз!
