Полицейская оперетта
Историю обвинения и ареста Дрейфуса я сначала представлю так, как она излагается большинством специалистов, а затем представлю свою собственную версию.
Французская разведка завербовала некую мадам Бастиан, служившую горничной у супруги германского посла в Париже. Роясь в мусорных ящиках во всех комнатах немецкого посольства, она выуживала клочки бумаги и доставляла их в так называемую «секцию статистики Генерального штаба», то есть – во французскую контрразведку.
В конце сентября «секция статистики» получила (вернее – уверяла, что получила) обрывки, при восстановлении которых выяснилось, что это секретный документ, названный впоследствии бордеро – сопроводительное письмо с описью разведывательных данных, пересланных автором этого неподписанного и недатированного документа полковнику М. фон Шварцкоппену, немецкому военному атташе в Париже. Вот содержание этого бордеро.
«Не имея известия, желаете ли вы меня видеть, посылаю вам, тем не менее, некоторые сведения: 1) заметку о гидравлической силе 120 л. с. и о способе с ней обращения; 2) записку о войсках и о некоторых изменениях, произведенных по данному плану; 3) записку о переменах форсирования артиллерии; 4) записку о Мадагаскаре; 5) руководство стрельбы для полевой артиллерии (26 марта 1894 г.). Последний из указанных документов трудно достать. Военный министр разослал определенное число материалов каждой части, эти части отвечают за присланное лично. Офицер, хранящий экземпляр, должен возвратить сейчас же после маневров. Если вы желаете извлечь из него то, что нужно, то я сделаю. Если вы захотите, чтобы была снята полная копия и вам прислана. Отправляюсь на маневры»[41].
Отделение контрразведки (секция статистики), который возглавлял бывший полицейский капитан Ю. Анри, считает, что этими данными мог обладать только штабной офицер. 6 октября подполковник Д'Ормешвилль убедил начальство, что письмо мог написать только офицер-стажер. И хотя в Генштабе семь офицеров-стажеров, едва взглянув на их почерки и почерк бордеро, решили, что это почерк Дрейфуса. Альфред Дрейфус – единственный еврей-офицер в Генеральном штабе. Дальнейшее следствие было поручено штабному офицеру Пати де Кламу, аферисту, графологу-любителю, ведшему следствие в духе дешевых детективных романов. Едва взглянув на почерк Дрейфуса и на бордеро, он заявил: «Несмотря на некоторые различия, почерки Дрейфуса и бордеро настолько похожи, что необходима настоящая экспертиза»[42]. Вызван лучший эксперт по почеркам во Франции, сотрудник Французского банка А. Гобер. Его просят сличить текст бордеро с бумагами, написанными Дрейфусом. С Гобером беседовали заместитель начальника Генерального штаба генерал Ш. Гонз, начальник секции статистики, отличавшийся маниакальным антисемитизмом и патологической неуравновешенностью, подполковник Ж. Сандерр и капитан Анри. Позднее, на процессе в Рене, Гобер сообщит, что у него сложилось впечатление, что принимавшие его были заранее убеждены в виновности Дрейфуса. 13 октября Гобер дал отрицательный ответ. Автор письма – не Дрейфус. Но генералы действуют стремительными темпами, и уже вечером 12 октября начальник Генерального штаба генерал Р. Буадеффр вызвал майора Пати де Клама и сообщил ему, что военный министр генерал О. Мерсье принял решение об аресте Дрейфуса и ему, Пати де Кламу, поручается вести следствие. Вместо того чтобы искать нового виновного, генералы предпочли искать нового эксперта. Им оказался эксперт парижской полиции А. Бертильон, ненавидевший евреев и помешанный на своих якобы «научных методах» графологической экспертизы. Через несколько часов он дал нужное генералам заключение, в дальнейшем оно будет оглашено на первом процессе Дрейфуса: «Бордеро есть документ калькированный, не будучи таковым и в то же время остающийся таковым. Дрейфус по средствам дециметра подводил под мерку свой собственный почерк, почерк своей жены и своего брата, чтобы комбинировать их в нечто, напоминающее ученое лекало, которое с первого взгляда привело все подозрения на него»[43].
Этот бред составлял обвинение. Ранним утром 15 октября 1894 года Дрейфус был вызван в канцелярию Генштаба, где находилось несколько офицеров. Майор Пати де Клам просил написать его заранее составленный диктант, полный текст бордеро, сославшись, что у него порезан палец и что он сам писать не может. В составленном для правительства докладе Д'Ормешвилля так говорится о дальнейшем: «…лишь только капитан Дрейфус заметил, о чем идет речь в письме, его почерк, до того времени правильный и нормальный, сделался неправильным, и его смущение было замечено присутствующими. Спрошенный о причинах смущения, он объяснил, что у него озябли пальцы. Между тем температура в министерстве, куда он прибыл полчаса тому назад, была теплой, и первые четыре написанные строчки не показали влияния этого холода»[44]. Адвокат Золя Ф. Лабори, приводя эту выдержку из доклада, совершенно справедливо говорил о неожиданных и детских приемах судебного следствия[45]. Непонятно, зачем вообще нужна была эта экспертиза, так как заранее предусмотрели два варианта поведения офицеров, производивших этот эксперимент. Если Дрейфус проявит волнение – это будет свидетельством его виновности, а если Дрейфус не обнаружит никаких признаков волнения, это будет просто считаться доказательством, что его предупредили об опасности. Дрейфус волнения не проявил, и, как подчеркивают историки, видевшие этот документ, в нем нет никаких свидетельств о том, что рука Дрейфуса дрожала[46]. Но выбрали первый вариант, и Дрейфусу объявили, что он немецкий шпион, его страстные уверения в невиновности никто не хотел слушать. Офицеры уже тогда понимали, что никаких серьезных улик против него нет, и предпочитали, чтобы Дрейфус, ошеломленный всем случившимся, покончил жизнь самоубийством и тем косвенно признал свою вину. Дрейфуса ненадолго оставили одного в комнате, указав на заряженный револьвер. Но Дрейфус отказался покончить жизнь самоубийством и сыграть на руку своим врагам. Вслед за тем он был арестован, арестован с нарушением элементарной законности, без ведома парижского военного губернатора и префекта города Парижа. Помимо военных, о его аресте знали премьер-министр Ш. Дюпюи и министр юстиции Герен. Дрейфуса поместили в тюрьму Шерш-Миди. Коменданту тюрьмы майору Ф. Форцинетти отдали распоряжения еще до прибытия туда Дрейфуса. Ему приказали поместить узника в самую секретную камеру и следить за тем, чтобы у него не было ни ножа, ни бумаги, ни чернил, ни карандаша. Было предписано принять все меры предосторожности, особенно предостерегая против «…вероятного поползновения высшего еврейства»[47]. Увидев Дрейфуса, майор поражен его видом: «Он был в состоянии крайнего возбуждения, передо мной был настоящий сумасшедший, с глазами, налитыми кровью. Он все опрокинул в своей комнате. Мне не без труда удалось его успокоить. У меня сложилось впечатление, что этот человек невиновен»[48]. Дрейфус долго не мог прийти в себя. Майор Форцинетти продолжает: «В течение этого периода крайнее возбуждение капитана Дрейфуса не прекращается. В коридоре было слышно, как он стонал, кричал, громко заявлял о своей невиновности. Он бился о мебель, о стены и, казалось, не чувствовал ушибов. Он не имел ни минуты покоя и когда, разбитый страданиями и усталостью, не раздеваясь, валился на кровать, то его сон прерывался страшными кошмарами. Он так вздрагивал, что ему случалось падать с кровати. В течение девяти дней настоящей агонии он принимал только бульон и подслащенное вино, не дотрагиваясь до твердой пищи»[49].
