В Абердине погибшим поставили памятник, в парке Хейзелхед. А вокруг него посадили розы. На постаменте высечены имена жертв, их сто шестьдесят семь. Я прочла имя Харви, на ощупь, конечно, пальцами. Сам памятник я видеть не могу, не могу даже его потрогать. Это бронзовые фигуры нефтяников, они изображены в своих спасательных костюмах. Установлены чуть выше уровня человеческого роста. Наверное, чтобы их всем хорошо было видно.
Мне сказали, что скульптор — женщина, что памятник очень выразительный. Фигур три, одна смотрит на север, другая на восток, третья на запад. В позах и лицах, в каждой детали отражено очень многое. Не только, что они нефтяники, они символизируют жизнь и смерть, саму Вселенную, в общем, чего только не символизируют.
Простите, разоткровенничалась. Да еще с такой злобой и горечью.
Мне действительно горько.
Я каждый июль бываю там, в названном в честь мемориала розовом саду, сижу какое-то время на скамейке, повернувшись лицом к памятнику, который мне не дано увидеть. (Розы там очень душистые.) Потом я беру такси и еду к берегу моря и там тоже сижу на скамейке, лицом к буйку, установленному в ста двадцати милях от Абердина, под ним могила моего мужа.
Мне рассказали, что буек ярко освещен, его хорошо видно и днем и ночью, особенно с «Пайпер Браво», это новая нефтяная платформа, в шестистах метрах от «Пайпер Альфа».
Я не вижу буйка. Я не вижу моря. Но каждое лето сижу на берегу, повернувшись к ним лицом, веря, что они передо мной, веря, что то, что я сюда приехала — важно. И еще пытаюсь поверить, что Харви каким-то образом чувствует, что я тут.
Боже, как я ненавижу июль.
— Думаю, об этой трагедии уже все забыли, кроме шотландцев. Кому охота такое помнить? — сказала Марианна.
Она потягивала горячий шоколад, обхватив кружку обеими руками, чтобы согреть их. Кейр молчал в ответ, но она слышала, как он перевел дух, как пересел поближе к ней, потрясенный.
— Я потеряла не только мужа, я… ждала ребенка.
— Вы действительно хотите мне расска…
— Да. Об этом можно говорить только с тем, кого не знаешь и кого вряд ли снова встретишь. Представьте, что вы работаете на «телефоне доверия», конечно, если вы еще в состоянии все это слушать.
— Да, конечно. — Он слегка коснулся ее руки, чтобы она знала, что он тут, в кафе, никуда не делся. — Если вы в состоянии об этом говорить, я в состоянии вас выслушать.
— Я была на третьем месяце, когда погиб Харви.
— Харви? О господи, мне так неловко, что я…
— Не волнуйтесь. Мне нравятся кролики. Во всяком случае, то, что мне о них известно. И вы в общем-то нравитесь. Все вокруг тогда твердили, как хорошо, как замечательно, что у тебя будет ребенок — память о нем. Когда я потеряла ребенка, все тут же стали уверять, что и это замечательно. Никакой обузы, снова можно будет выйти замуж. Интересно, ко мне хоть когда-нибудь будут относиться без этого уничижительного сочувствия, будто к убогонькой, только потому, что я слепая? Некоторые, поняв, что я не вижу, начинают медленней говорить. Я еще и поэтому так лихачу, изо всех сил стараюсь себя не выдать. Чтобы не опекали.
Она, вздохнув, отпила большой глоток шоколада.
— Ну, хватит. Давайте лучше поговорим, ну… о ваших мохнатых ушах. Кстати, какие еще примечательные особенности у вас имеются?
В ответ ни слова.
— Кейр, вы еще тут? Обидно было бы зря сотрясать воздух своими откровениями.
— Тут я. Хотите, опишу вам свою персону?
— А не приврете?
— Постараюсь быть объективным. Хотя никогда особенно не вникал в то, как я выгляжу.
— Это радует. Еще одно общее свойство.
Она услышала, как он переменил позу, усаживаясь поудобнее.
— Мне сорок два года. Высокий. В общем, верзила. Крупная кость, мускулы. Волосы темные. Очень короткие.
— Глаза?
— Два.
— Наверное, оба в рабочем состоянии?
— Да. Один голубой, другой зеленый.
— Что вы говорите?
— Представьте. Разного цвета. Многие не замечают. Или замечают, что есть в моих глазах что-то странное, но не могут понять, в чем дело.
— Как интересно! Продолжайте.
— Что еще вы хотите узнать?
— Например, это: вы привлекательны?
— Собаки меня любят. И старушки.
— Не увиливайте от ответа.
— Откуда ж мне знать?
— Ох, перестаньте! Мужчина всегда знает, нравится он женщинам или нет.
— Я, похоже, не знаю. А вы?
— Что я?
— Вы считаете меня привлекательным?
— Я же вас не вижу.
— Вы и всех остальных не видите. Я имею в виду, в границах игровой зоны. Голос и запах, вы, кажется, так их обозначили.
— Еще прикосновения. Но не могу же я вот так сразу вас пугать.
— Это почему же? Я готов, трогайте и спрашивайте все, что сочтете нужным.
Она замерла, сделав вид, что изучает пустую кружку, затем обернулась к Кейру. Потом поднесла руку к его лицу, прошлась пальцами по лбу, по щекам, вдоль носа и, чуть помедлив, по губам. Обеими руками обхватила голову Кейра и, почувствовав колючие волосы, улыбнулась, они действительно напоминали короткий мех. Откинувшись назад, Марианна выставила вперед ладонь и осторожно уперлась в его грудь, отметила мягкий шерстяной свитер, под которым были твердые кругляши рубашечных пуговиц. Проведя рукой по его торсу, она ощутила плоские бугорки мускулов, вверх до плеча, и с плеча ее пальцы устремились вниз, к крупной руке, покоившейся на бедре. Она провела кончиками пальцев по кисти, потом они двинулись по бедру, но остановились, ощутив легкую напряженность. И в тот же миг она отдернула руку и снова откинулась на спинку стула.
— Спасибо.
— Что ж. Это несколько… будоражит.
— Зато сколько сразу информации. Я думаю, вы несколько поскромничали относительно своих физических данных. Какой там кролик — скорее медведь.
— А какие-то вопросы у вас возникли?
— Если бы можно было цвет волос обозначать запахом, какой бы вы назвали для своих?
— Ничего себе поворот. Запах для обозначения цвета? Что-то темное и насыщенное. Густой коричневый. Летом в рыжину.
— Бесполезно. Мне нужен запах.
— Грецкие орехи. Когда раскалываешь их в рождественский вечер.
— А глаза?
— Какой вам? Голубой или зеленый?
— Голубой.
Подумав, он говорит:
— Можжевельник.
— А зеленый?
— Запах осенней листвы. Увядания. Это запах ноября, с дымком.
