Книга За все хорошее - смерть - Максуд Ибрагимбеков

— Мог бы остаться я, но это будет неправильно, потому что знаю лучше всех дорогу, я по этой тропинке раз шесть ходил: четыре раза в прошлом году и два раза в этом, а ты всего один раз, и то в прошлом году. Другое дело, если ты боишься оставаться, ты скажи об этом прямо, тогда и толковать будет не о чем — будем считать, что это уважительная причина, и останусь я.

Алик проворчал, что он ничего не боится, просто ему хочется, чтобы все было по справедливости. Но уже всем стало ясно, что он согласен остаться.

— Есть еще какие-нибудь предложения? — спросил Сабир и посмотрел по очереди на каждого из нас.

Все промолчали, и я тоже. Подумал, что если я скажу, что хочу остаться, то Сабир поднимет меня на смех. А мне этого не хотелось, особенно при Каме. Он всегда находит для меня всякие ехидные слова, и кто их слышит, сразу же начинает смеяться — все, кроме меня, разумеется.

— Приступим к осмотру, — сказал Сабир. — Начнем с того конца.

Мы пошли в самый дальний конец, в котором вчера не были. Впереди шли Сабир и Алик с фонарями, а за ними Кама и я со свечами — так приказал Сабир. Что бы там ни говорил Алик, но Сабир молодец, без него мы просто пропали бы. И расщелину он нашел, он же первый встал и пошел, когда нас снегом стало заносить, и здесь, в пещере, он очень правильно себя ведет, даже проснулся ровно в семь, как обещал вечером, хотя его самого никто не будил. Все-таки он удивительный человек, несмотря на свой плохой характер.

Мы еще не дошли до самого конца, даже до половины не дошли пещеры, как сразу нашли столько интересного, что не успевали радоваться и удивляться.

Даже поверить нельзя было, что все это нашли мы. Со мной уже один раз случалось похожее — в этом году, 21 марта, в день моего рождения, когда мне в один вечер подарили подзорную трубу, велосипед и электромеханический конструктор. Я давно мечтал о каждой из этих вещей в отдельности и даже надеялся, что они у меня когда-нибудь будут, но никогда не рассчитывал, что мне их все подарят сразу в один день. Я бы ни за что не поверил, если бы мне сказали, что может случиться так, что на день рождения все это мне принесут. А ведь так и случилось: подзорную трубу мне подарили родители, велосипед — бабушка, а конструктор принесли тетя Сона и дядя Васиф.

А сегодня все происходило так же, и даже еще интереснее. Все началось с того, что мы нашли в стене черную металлическую дверь. Она была плотно прикрыта, и мы даже испугались, что она заперта. Сабир нажал на ручку и потянул ее к себе, дверь медленно, видно было, что она очень тяжелая, открылась. Мы вошли в нее и оказались в коридоре, куда выходило несколько дверей. Мне вдруг показалось, что мы находимся не в пещере внутри горы, а в коридоре какого-то обычного учреждения. Потому что здесь был нормальный паркетный пол и стены, покрашенные масляной краской. Только двери, все выходящие в этот коридор, были стальные. Я даже попытался включить свет, выключатель щелкнул, но ни одна лампа на потолке и не вздумала зажечься. На одной из дверей была таблица с надписью по-немецки. Мы зашли, это была довольно-таки просторная комната, вроде кабинета директора нашей школы. Здесь стоял большой письменный стол с тяжелым бронзовым чернильным прибором. На стене над столом висел портрет Гитлера, а на противоположной стороне во всю стену была развешана карта, на которой был весь Северный Кавказ и Закавказье с половиной Каспийского моря и даже кусочек Черного, самый край. Вся она была испещрена красными и синими стрелками, причем самые большие стрелки были с трех сторон — со стороны Турции, с севера через горы, и с южной стороны Каспийского моря, и все нацелены на Баку. Надписи на карте были сделаны по-немецки. И еще там стоял сейф, но ручка его даже не шелохнулась, хоть мы и изо всех сил попытались ее открыть. Сейф так же, как и карта, тоже занимал всю стену, боковую, и был не такой, как обычные сейфы, вроде стального шкафа, а наглухо вделанный в стену. А сбоку рядом с ним мы увидели большой рубильник, ручка которого была окрашена в красный цвет. Рубильник находился за стеклянной дверцей, он весь был как бы в стеклянном шкафчике. А над этим шкафчиком крупными черными буквами была сделана надпись на немецком языке. Надпись заканчивалась восклицательным знаком. Последнее слово начиналось с большой буквы. Оно было короткое и сразу же запомнилось: «Tod!» Остальные слова этой надписи начинались с маленькой буквы, кроме первого слова, разумеется. И что самое удивительное, на этом стеклянном шкафчике, который ничего не стоило разбить, висел замок. Шкафчик был заперт!

Сабир сказал, что удивительного ничего нет. Самое обычное дело. Он в кино видел такое. Судя по красной ручке и надписи с восклицательным знаком, этот рубильник установлен для того, чтобы в случае захвата пещеры или отступления можно было немедленно взорвать кабинет с сейфом, в котором, по всей видимости, хранятся всякие ценности и секретные документы. Красный цвет в военном деле всегда означает что-нибудь особенно опасное. А шкафчик заперт для того, чтобы кто-нибудь, прежде чем прочитать надпись, сдуру не включил бы рубильник. Мы тоже, конечно, рубильника этого включать не стали, а стали смотреть, что находится в ящиках письменного стола. Во всех ящиках в основном были разные документы, и все они были на немецком языке.

Мы зашли в другую комнату и остановились на пороге. Она была еще больше, чем кабинет коменданта, и вся была уставлена оружием. Наверно, здесь помещался тогда арсенал. Рядами стояли в специальных козлах автоматы и винтовки и еще какие-то непонятные, похожие на снаряды или ракеты штуковины с красными головками, от которых отходили сзади длинные ручки. Вдоль стен на полках лежали ящики с патронами, и еще в специальных гнездах мы увидели несколько гранат. Сабир сказал, что они противотанковые. С ним никто спорить не стал, но я подумал, откуда он это знает, противотанковые они или нет, в кино-то не очень разглядишь, обычная это граната или противотанковая.

Мы уже были в третьей комнате, где в основном только и были что папки с бумагами, когда Сабир сказал, что уже почти девять часов и нам надо немедленно уходить. Мы подошли к тому месту, где ночевали, и стали прощаться с Аликом. Сабир сказал, чтобы с собой ничего, кроме фонариков, не брали — рюкзаки оставили здесь, чтобы легче было идти, да и сквозь расщелину пробираться без них гораздо легче. Он сказал Алику, чтобы тот без нас не дотрагивался ни до одного автомата. Все это он говорил очень серьезным голосом, и самое удивительное — Алик его внимательно слушал, видно, понял, что с Сабиром спорить бесполезно. И еще Сабир сказал, что будет здорово, если в наше отсутствие Алик сумеет найти ворота, через которые сюда попадали люди и машины. Алик и это проглотил. Мы все по очереди пожали ему руку и, оставив его, пошли ко входу в расщелину, но Алик взял фонарик и пошел с нами, сказал, что проводит нас до самого выхода, ему интересно, какая снаружи стоит погода. Я-то сразу понял, что Алику хочется посмотреть на дневной свет, все-таки хоть свечи и светили достаточно ярко, но все равно эта полутьма уже начинала действовать на нервы.

Мы втроем — я, Камка и Сабир — разговаривали, когда шли к расщелине, а Алик молчал. Он шел молча, и я даже подумал, что он все-таки откажется здесь остаться в одиночестве. Я не хочу этим сказать, что он трус, — никакой он не трус. Я его хоть недавно знаю, но все равно чувствую, что он довольно-таки смелый человек. У нас и в классе все об этом знают и поэтому относятся к Алику с большим уважением, не с таким, конечно, как к Сабиру, но очень уважают. Можно сказать, что в этом смысле он на втором месте в классе после Сабира. Он к нам в класс полтора года тому назад пришел. С тех пор он здорово изменился, совсем другой человек стал. Первое время он вежливым был, очень тихим и ни с кем не дрался, себя, конечно, в обиду не давал, если к нему кто-нибудь лез, но сам никогда не нарывался, а потом изменился и стал почти как Сабир. Я раньше иногда ходил к нему в гости, а потом перестал, а сейчас мне даже в голову не придет пойти в гости к Алику, как-то очень незаметно это произошло. Но раньше я ходил к нему, и даже с удовольствием, а теперь не хочется. Они поселились в доме напротив нашего по Видади, 156, а наш — 149. Пока этот дом строился, а он долго строился, несколько лет, я себе даже представить не мог, что когда-нибудь его наконец построят и что там у меня будут знакомые жить. А теперь я, наоборот, никак не могу представить, что было такое время, когда этого дома не было и что Алик там не жил. Я к ним в первый раз пришел, когда они там уже месяца три жили. Квартира у них очень хорошая, комнаты все большие, просторные, но чересчур уж мебелью заставленные, повернуться просто негде, а в одной комнате даже два больших шифоньера сразу стояло, это кроме двух широких кроватей, трельяжа и двух тумбочек, у каждой кровати по одной. Я, пока был у них, никак не мог сообразить, что мне так показалось странным, — сперва подумал, что из-за фотографий Алика — в каждой комнате на стене его фотографии с самого раннего детства: Алик в кроватке, в ванночке и даже на горшке, и позднее все — вплоть до самых последних дней. И на каждой фотографии дата и название местности: Баку, Кисловодск, Ленкорань, Москва, Сочи. Если Алик когда-нибудь станет каким-нибудь великим человеком — ему эти фотографии здорово пригодятся. Потом понял, что дело не в фотографиях, что-то другое здесь мне показалось странным. Я все над этим думал, конечно, про себя между делом, сам я в это время разговаривал с Аликом. Он меня со своей бабушкой познакомил, я ужасно удивился, что она такая старая, раза в полтора старее моей. Я потом, когда познакомился с родителями Алика, увидел, что и они гораздо старше моих. Оказывается, Алик у них родился очень поздно, когда они уже и ждать перестали, что у них могут быть дети. Это мне Алик рассказал, но тогда с ним еще можно было нормально разговаривать, не то что теперь: за все — по шее, а шутит так, что хоть ноги уноси, и сам же в это время смеется дурацким смехом. Бабушка нас угостила чаем с вареньем, пирожками, а потом принесла газету и облигации и попросила нас, чтобы мы проверили, может быть, она что-нибудь выиграла. Старая такая, еле ходит, а все-таки интересуется — выиграли или нет облигации. Мы проверили два раза, чтобы не ошибиться, но ни одна цифра не совпала — ни серии, ни номера. Алик ей так и сказал, а потом такое добавил, что я прямо обалдел; говорит ей серьезным голосом: «Ты, бабушка, на этот раз ничего не выиграла, а, наоборот, проиграла». Бабушка ужасно расстроилась и стала говорить, что эти облигации — сплошное разорение, а потом спросила, сколько же она на этот раз проиграла. Алик сказал, что три рубля, и незаметно подмигнул мне. Она пошла, принесла черную шкатулку, там были деньги, и вынула оттуда для Алика три рубля. Алик стал ее утешать и напомнил, что она в прошлом году выиграла сорок рублей, а проиграла с тех пор всего двенадцать. Он сказал мне, что он в каждый тираж зарабатывает таким способом три рубля. Он сперва боялся, что об этом узнают родители, но все обошлось — бабушка пожаловалась им на проигрыш, а они ужасно из-за этого развеселились и об этой остроумной проделке Алика теперь рассказывают всем своим знакомым. Мы в тот день эти три рубля очень удачно потратили — пошли на Приморский бульвар, взяли напрокат лодку и долго катались по бухте, почти до самого «Интуриста» доехали и обратно. Лодочник попался очень славный — отпустил нас одних, взяв с нас честное слово, что мы умеем плавать, только в лодку положил два спасательных круга. А вообще ведь и никакой опасности нет, у него под рукой спасательный глиссер, две минуты — и можно оказаться в любом месте бухты. Конечно, нам эти три рубля оказались гораздо нужнее и полезнее, чем бабушке Алика. Ей-то деньги совершенно ни к чему, из дому никуда не выходит и живет на всем готовом: к ним каждый день домработница приходит. Но все равно, когда я ее вспоминал — она вся такая маленькая, сгорбленная, и глаза у нее добрые, а вспоминал я ее в этот день беспрерывно, — мне почему-то становилось грустно, жалел я ее. Наверное, Сабир прав: я, может быть, и вправду не совсем нормальный. А потом я понял, что мне показалось странным в квартире Алика, — я еще два раза к ним приходил, прежде чем понял это: у них не было книжного шкафа. Ни в одной комнате! Не то что шкафа, даже полки с книгами нигде не было, и книг было только что учебники на письменном столе в комнате Алика, и больше ни одной! Вот что, оказывается, мне показалось странным. Но понял я это, как всегда, не сразу, а гораздо позже, даже когда уже и думать об этом перестал. Когда я сказал об этом Алику, он ужасно удивился и ответил, что ничего в этом странного нет, у них и на прежней квартире книг не было, а любую, какая только ему может понадобиться, он возьмет, если захочет, в библиотеке за углом. Все книги ведь все равно дома собрать нельзя, сколько ни старайся. Когда он мне так ответил, мне сразу стало казаться, что, может быть, и вправду ничего странного нет, если в квартире нет книг, — нет, и все, — а вначале почему-то это показалось странным…