Наконец пришла Высокая мода…
Жан Озенн не только поддержал меня, не только поделился своим опытом, но и стал показывать мои рисунки одновременно со своими. Один американский друг Макс Кенна, тоже художник моды, научил меня держать кисточку и пользоваться красками.
Я начал с упорством копировать женские фигурки из всех модных журналов. Однажды вечером Жан Озенн вернулся с торжествующим видом: он продал мои рисунки на 120 франков (по 20 франков за штуку). Впервые я получил деньги, которые заработал собственными руками!
Я был в восторге! Эти 120 франков, принесенные верным другом, были для меня как первый луч солнца после долгой ночи, они решили мое будущее и до сих пор освещают мою жизнь.
В тридцать лет я начинал по-настоящему новую жизнь.
Я отправился на юг, чтобы наладить жизнь своей семьи, но в большей степени, чтобы работать над рисунками.
Как это ни покажется странным, но, несмотря на мою любовь к живописи, друзей-художников и прежнюю профессию галериста, я практически не умел держать карандаш в руках.
Два месяца, днем и ночью, я придумывал и рисовал модели и вернулся в Париж с большим количеством эскизов, полный решимости найти себе работу. Модели шляп купили сразу, но платья, менее везучие, были не слишком убедительными.
Как искренние друзья, Мишель де Брюнхофф и Жорж Жеффруа не пощадили меня и сурово раскритиковали.
Я продолжал упорно работать. С трудом перебиваясь на деньги за проданные одна за другой модели ценой нескончаемых ожиданий в приемных, я работал не покладая рук. Этот бег на месте длился два года, но это было для меня менее болезненно, чем тягостная беготня по конторам. Здесь я сражался на любимом поприще.
Я жил в гостинице «Бургонь», на площади Пале-Бурбон, где публика разделялась на интеллектуалов предсартровского толка, которые позже составили знаменитую группу кафе «Флора»[262]; провинциалов, привлеченных соседством церкви Святой Клотильды, и моих родных в Сен-Жерменском предместье. Жорж Жеффруа, обитатель той же гостиницы, познакомил меня с Робером Пиге, о котором уже тогда начали говорить. Он купил у меня несколько эскизов, а некоторое время спустя попросил придумать несколько платьев для его будущей коллекции. Наконец я мог участвовать в создании собственных моделей! Таким образом, 1937-й был последним годом моего ученичества. Я стал художником и уже не ожидал в приемных, напротив, ждали моего прихода. Более того, я стал неплохо зарабатывать и смог позволить себе обрести то единственное, чем особенно дорожил, – жилье, где я был бы «у себя дома».
В то время найти квартиру не составляло труда. Я ходил продавать рисунки на улицу Рояль и видел на доме 10 табличку «сдается». Управляющий показал мне пять пустующих уже больше года великолепных комнат и предложил занять еще квартиру этажом ниже, если пожелаю. Мы сговорились на 8000 франков в год, и у меня снова появилась своя мебель, своя кровать, свои картины, свои безделушки… По правде говоря, поначалу комнаты были пустоваты, но это неважно!
У меня была своя квартира, а мебель подождет.
В 1938 году Пиге переселился на площадь Этуаль на Елисейских Полях и предложил мне работать у него модельером.
Я, конечно, с признательностью согласился. Наконец я смогу в деталях узнать таинственные пути от идеи к платью, внимательно изучить мир портных и мастерских, узнать секреты кроя по долевой нити и по косой! Пиге был приятным начальником, но слишком говорливым. Его страсть к интригам – единственное, что могло зажечь огонек в его восточных пресыщенных глазах, – очень сильно затрудняла служебные отношения. Однако он оценил мою работу, и мои модели имели настоящий успех. Я всегда вспоминаю, как дорогой Кристиан Берар, представляя меня Мари-Луиз Буске – несмотря на многочисленных общих друзей, я едва был с ней знаком, – сказал: «Это автор “Английского кафе”». Я придумал это платье, представляя «образцовых маленьких девочек», из ткани с рисунком пье-де-пуль, с выступающей из-под него нижней юбкой. Оно было особо отмечено в этом сезоне. Мари-Луиз Буске, всегда очень щедрая в дружбе, помогала нуждающимся, тонким чутьем угадывая будущие перспективы, устроила мне встречу с Кармель Сноу, в то время главным редактором журнала Harper's Bazaar. Я начал верить, что я на правильном пути.
От «странной войны» к освобождению
Но пришла война, наступил роковой 1939 год. Этот год начался с безумных празднеств, что обычно предшествует катастрофам. Редко Париж был таким ослепительным, парижанки перелетали с бала на бал в сюрреалистических туалетах от мадам Скиапарелли.
Боясь неизбежной катастрофы, люди хранили тщетную надежду ее избежать и под конец хотели насладиться красотой. Вскоре началась «странная война». Я был мобилизован в Меюн-сюр-Йевр, родину Агнессы Сорель[263], и внезапно оказался вдали от шифона и блесток. Я провел там год, ходил в деревянных сабо в компании крестьян из Берри. Полагаю, что наша глубинная сущность состоит из многих разрозненных составных частей. Снова без единого су в кармане, потому что, само собой разумеется, не откладывал денег на черный день, я очень быстро забыл о Высокой моде. Впервые живя среди природы, я страстно полюбил ее: медленные и трудные сельскохозяйственные работы, смена времен года и всегда таинственное весеннее обновление.
В июне 1940 года, после разгрома я, слава богу, оказался в южной зоне, откуда мне было нетрудно добраться в Кальян, маленькую деревеньку в департаменте Вар, где мы с отцом и сестрой оказались в абсолютной нужде. Учитывая мой меюнский крестьянский опыт, я предложил сестре обработать участок земли вокруг дома. Старые хижины жителей Кальяна были расположены ярусами на итальянский манер и возвышались над восхитительным плато между Драгиньяном и Грасом, подходящим для возделывания овощных культур. Овощи хорошо продавались на рынке в это тяжелое время. Вырвав все цветы, даже розы, мы посеяли зеленую фасоль и горошек. До сбора урожая у нас было на жизнь всего 800 франков моего жалованья по демобилизации.
Но снова произошло еще одно чудо: нежданные деньги пришли ко мне из-за границы прямо в Кальян. За несколько недель до войны я отправил в Америку четыре или пять картин, которые у меня еще оставались от приказавшей долго жить галереи и которые я так и не смог продать в Париже. Максу Кейна, уехавшему в США, удалось найти там покупателя. Невероятными путями я получил за них тысячу долларов!
