За это время я начала осознавать, как много для меня значила жизнь здесь.
По сто раз в день я говорила себе, что выйду замуж за Жерара, если только нам удастся уцелеть в этой катастрофе. Я открою ему глаза на то, что он никоим образом не виновен в смерти Марианны. Нуну достаточно ясно объяснила мне это. Я постараюсь забыть Родерика, начну новую жизнь. Мари-Кристин будет очень довольна, если я выйду замуж за ее отца. И мне самой она стала очень дорога.
Беда, постигшая Францию, помогла мне понять, какой дорогой я должна идти.
Каждый день я гадала, как долго еще может продолжаться такое положение. Мы слышали, что Париж обстреливали из тяжелых орудий, и я беспрестанно думала о студии и о том, что там сейчас происходит. Встречаются ли там, как прежде, друзья. О чем они говорят теперь? Вероятно, не об искусстве, а о войне. И еще они, наверное, думают о еде, потому что мы слышали, что голод неотвратимо надвигается на столицу.
Нам повезло, что не пришлось непосредственно столкнуться с армией. Мы были окружены прусскими частями и хотя и не видели их, но знали, что они рядом. Мы не могли уходить далеко от дома и каждый день, каждый час находились в постоянном ожидании смерти. Но мы выжили. Потом до нас дошло известие, что пруссаки в Версале. Был январь, когда Париж под угрозой голода сдался.
Стоял жестокий холод, когда мы с Мари-Кристин отправились в Париж.
Нас повез один из кучеров. У него там жила дочь, которую он во чтобы то ни стало хотел разыскать. Это был день горечи и скорби.
Сначала мы поехали в дом. Его больше не существовало. На его месте мы нашли лишь яму и кучу битого кирпича и мусора. На улице мы встретили нескольких живущих поблизости людей, но никто не мог нам сказать, что стало с обитателями этого дома. Судьба нашего дома никого не удивляла. В городе было много домов, которые постигла та же участь.
— Пойдем в студию, — сказала я, с ужасом думая, что, может быть, и она разрушена.
К своему огромному облегчению я увидела, что дом уцелел.
Я поднялась по лестнице, постучала в дверь. Никто не открывал. Я подошла к двери напротив. К счастью, Ларс Петерсон был дома.
— Ноэль! — воскликнул он, — Мари-Кристин!
— Мы приехали, как только смогли, — сказала я. — Что случилось? Наш дом разрушен. Где Жерар?
Раньше я никогда не видела его серьезным. Казалось это другой человек.
— Проходите, — сказал он. Он провел нас в свою студию.
— Жерар не здесь? — спросила я. Он молчал.
— Ларс, — сказала я, — скажите мне, пожалуйста.
— С ним было бы все в порядке, если бы тогда он остался здесь.
Я молча в упор смотрела на него.
— В Париже тогда нигде не было безопасного места. Это просто невезенье.
— Что? — заикаясь проговорила я. — Где?
— Он был в доме своего дяди. Он беспокоился о матери и дяде, хотел, чтобы они каким-нибудь образом вернулись в имение. Но это было невозможно. Да и где во Франции можно было найти хоть какое-то безопасное место? Война — это ужасно. Она все разрушает. Была такая прекрасная жизнь… и тут император ссорится с Бисмарком. Какое нам всем до него дело? — гневно закончил он.
— Расскажите мне о Жераре.
— Он был там. И больше не вернулся. Дом был разрушен.
— Он мертв? — прошептала я. Ларс отвел глаза.
— Когда его не было два дня, я пошел туда. Я узнал — все, кто были в доме — погибли. Их было девять человек.
— Жерар, Робер, Анжель, все слуги… Нет, это невозможно!
— Это происходило повсюду. Гибли целыми семьями — война…
Я повернулась к Мари-Кристин. Она смотрела на меня непонимающими глазами. «Эта девочка потеряла семью» — подумала я.
— Вам нужно ехать обратно, — сказал Ларс. — Здесь нельзя оставаться. Сейчас все спокойно, но Париж — это не то место, где можно жить.
Я плохо помню обратную дорогу в Мезон Гриз. Кучер, приехавший, чтобы отвезти нас обратно, был безмерно счастлив — он нашел свою дочь с семьей, все они благополучно пережили артиллерийский обстрел Парижа. Но когда он узнал о случившемся, его радость сменилась ужасом.
Что же касается меня, я думала только об одном — мне больше никогда не увидеть Жерара, моих добрых друзей Робера и Анжель — все они ушли навсегда.
Я испытывала горькое разочарование своей жестокой судьбой, наносившей мне один удар за другим. Детство мое было наполнено смехом и радостью, но как скоро мне пришлось встретиться лицом к лицу с трагедией — и не однажды, но трижды. Судьба отнимала у меня всех, кого я любила.
Я почувствовала отчаянное одиночество, но, вспомнив о Мари-Кристин, упрекнула себя. Она лишилась семьи. Она осталась одна в мире, о котором знала так мало.
Некоторым образом она стала моим спасением и, думаю, я была тем же для нее. Мы были нужны друг другу.
— Ты ведь никогда меня не оставишь, правда? Мы всегда будем вместе? — спросила она.
— Мы будем вместе, если ты этого захочешь, — ответила я.
— Я хочу этого, — сказала Мари-Кристин. — Я всегда буду этого хотеть.
И потянулись недели.
Шел март, когда в Бордо было ратифицировано мирное соглашение. Условия его были жестокими и унизительными для Франции, они вызывали чувство обиды и возмущения. Эльзас и Лотарингия должны были отойти к Германской империи. Кроме того, Франция обязана была выплатить контрибуцию в размере пяти миллиардов франков при этом германская оккупация продлится до тех поп пока не будет выплачена вся сумма. Император был отпущен на свободу и, поскольку во Францию ему дорога была закрыта, уехал в Англию, где в изгнании находилась императрица.
Франция бурлила. В апреле произошло восстание коммунаров в Париже, и прежде, чем его удалось подавить в мае, городу был нанесен серьезный урон.
Потом постепенно жизнь стала налаживаться.
Мы слышали, что имение с домом унаследовал двоюродный брат Робера. Оно не могло перейти к Мари-Кристин, потону что старинный закон — Салическая правда — который до сих пор действовал в отношении знатных семей, запрещал передачу наследства по женской линии.
Тем не менее в финансовом отношении дела Мари-Кристин обстояли не так уж плохо. Робер завещал мне некоторую сумму денег и лондонский дом, который он с самого начала намеревался передать мне.
Однажды к нам заехал Ларе Петерсон. Он сильно изменился, в нем уже не было прежней бьющей ключом энергии и жизнерадостности, он стал серьезнее.
Ларе объявил нам, что уезжает на родину. Париж потерял для него свое очарование. Он уже совсем не тот беззаботный город, прибежище художников. Нет, хватит с него Парижа, здесь слишком много печальных воспоминаний, чтобы можно было оставаться.
Я сказала ему, что скоро уезжаю с Мари-Кристин, Мезон Гриз переходит в собственность кузена Робера, а мой прежний дом по завещанию возвращается мне.
