– Спасибо. Прощайте, адмирал. – И, не подходя к нему, Жоан протянул руку в знак прощания.
Однако Виламари не пошевелился. Он лишь напряженно смотрел на него, и улыбка постепенно стиралась с его лица. Жоан продолжал держать руку протянутой, чувствовал себя неудобно, время текло медленно, пока наконец адмирал, не ответив на рукопожатие, снова заговорил.
– Ты всегда хотел быть выше в моральном плане, Жоан Серра де Льяфранк, – сказал он ему. – Но ты обманываешься. Ты такой же, как мы, и если не вонзаешь зубы в глотку, то только потому, что не голоден. Сейчас ты свободный человек и у тебя есть деньги. Но ты убивал, когда тебе пришлось это делать, и воровал, когда в этом возникала необходимость. И ты снова сделаешь это, если понадобится.
Жоан не нашелся что ответить, но выдержал тяжелый взгляд Виламари, хотя и с трудом. Он чувствовал себя растерянным: возможно, этот человек прав. В конце концов он ехал во Флоренцию, чтобы совершить кражу. Украсть книгу. На этот раз адмирал протянул ему руку. Он ясно давал понять, что не ждал ответа на свои замечания, Жоан также не собирался давать никаких объяснений.
– Удачи тебе в том, зачем ты едешь во Флоренцию, что бы это ни было, – сказал адмирал. – И чтобы удача сопутствовала тебе всю твою жизнь.
– То же самое я желаю и вам, адмирал.
Долгое пожатие соединило их руки, а во взглядах светилось то взаимное теплое чувство, которое они были не в состоянии передать словами. Жоан понял, что был искренен, когда пожелал удачи этому человеку.
На следующий день Жоан и Никколо попрощались с Микелем Корельей. Флорентиец пришел в себя, оправившись от морской болезни, которая заставила его пролежать ничком на палубе бо́льшую часть путешествия, и снова превратился в деятельного, жадного до впечатлений и жизнерадостного человека, каким знал его Жоан. Единственное, что ему мешало, так это воздержание от разговоров: в Пизе ему приходилось помалкивать, потому что его флорентийский акцент не приветствовался. Факт состояния войны, в которой находились Пиза и Флоренция, оказался более весомым, чем то, что Савонарола правил во Флоренции. Флорентийцы ожидали, что за поддержку, которую Савонарола и его соратники оказали Франции, когда король Карл VIII занял Италию, им будет возвращена Пиза после ста лет пребывания под ее владычеством. Тем не менее, оставив Италию, французский главнокомандующий вернул свободу Пизе в обмен на значительную сумму, а Флоренция не оставила мысли завоевать ее.
– Вот сейчас ты и превратишься в настоящего монаха, – сказал Жоану Микель Корелья. – Ну, сам знаешь – власяница, дисциплина и нищенство.
Жоан пробурчал что-то в ответ. Никколо улыбнулся, однако предпочел не делать никакого шутливого комментария.
– Ты слишком упитан, – продолжил валенсиец. – А на твоем теле должны быть шрамы от власяницы и хлыста, которым ты усмиряешь свои желания. Ты должен со всей серьезностью отнестись к этому. Если Савонарола поймет, что ты не тот, за кого себя выдаешь, он сожжет тебя на костре.
Микель обнял его на прощание; Жоан едва ответил на объятие: власяница из козьей шкуры царапала живот и у него болела спина, поскольку он нанес себе несколько ударов хлыстом во время молитвы. Он бы не сказал, что эта боль была невыносимой, но раздражала, что вместе с досадой на возложенную на него миссию не способствовало радужному настроению. Ему снова выстригли тонзуру в доминиканском монастыре, где он провел ночь уже под именем брата Рамона де Мура, и верхняя часть головы мерзла и была очень чувствительной. Без кинжала и меча Жоан чувствовал себя раздетым. Разве он сможет пройти свой четырех-или пятидневный путь по кишащей бандитами территории, на которой ведутся военные действия, пусть и не очень активные в данный момент, без оружия? Он жалел о том, что повел себя слишком заносчиво в разговоре с Виламари. Часть причитающейся ему добычи он вполне мог бы использовать для покупки драгоценностей Анне, а также матери и сестре. Кто знает, может быть, он больше никогда не увидит их. Он должен был осознать то, что сказал ему брат Пьеро Маттео тогда в Риме: «Вы будете нищенствующим монахом, вашей единственной собственностью будет монашеское одеяние, скапулярий, власяница, сандалии и узелок с молитвенником, глиняная плошка, деревянная ложка и плетка для усмирения плоти. Вы думаете, кто-то может позариться на все это? Даже бандиты обойдут вас стороной, думая, что вы будете просить у них милостыню».
Они проделали путь на лодке вверх по течению реки Арно до границы владений, контролируемых Пизой.
– Мне очень жаль, что я не могу идти вместе с вами во Флоренцию, – сказал Никколо Жоану. – До переворота Савонаролы я был на службе у семьи Медичи и, естественно, нахожусь под подозрением. Кроме того, выдавая себя за монаха, вы должны проделать весь этот путь в одиночестве и прибыть в город также один.
Жоан кивнул, они уже не раз говорили об этом. Никколо укроется в доме у родственников в окрестностях Флоренции и через некоторое время тайно войдет в город. И уже там, надежно спрятавшись, будет помогать Жоану вместе с законспирированными силами сопротивления, чтобы добиться низложения Савонаролы.
– Мне не нравится удрученное выражение вашего лица, Жоан, – сказал он, помолчав немного.
– Но ведь и авантюра не из приятных.
– Что ж, вы должны сделать вид, будто только об этом и мечтали. И заставить всех поверить в то, что вы счастливейший из монахов. В противном случае вам не удастся обвести вокруг пальца Савонаролу. Вспомните, что рассказывал вам брат Пьеро Маттео о наслаждении от монашеской жизни и ощущения близости к Господу.
Жоан закусил губу и снова кивнул в знак согласия. Оба они – Никколо и монах-доминиканец – были, безусловно, правы, но не так-то просто это сделать. Жоан накинул капюшон, спрятал руки в рукава сутаны и, склонив голову, прошептал:
– Помолимся, чтобы Господь ниспослал нам такую милость.
Обняв Никколо на прощание, Жоан сильно разволновался. Он понял, что ему будет не хватать болтовни, веселого настроя, острот и непринужденности своего доброго друга. И хотя Жоан знал, где сможет найти его через несколько дней во Флоренции, в тот момент он почувствовал себя жутко одиноким, брошенным всеми друзьями, ступившим на неизведанную землю, где ему предстоит осуществить опасное и весьма сомнительное предприятие.
Никколо улыбнулся с присущим только ему выражением – одновременно циничным и лукавым.
– Удачи, – сказал он.
Жоан и Никколо стояли на перекрестке дорог, где высокие кипарисы поднимались к яркому синему небу на краю еще не вспаханных полей, покрытых желтым жнивьем. Жоан наблюдал за Никколо, удалявшимся по узкой тропинке, в то время как ему нужно было взять курс на Флоренцию.
Слева меж тополей текла река Арно, а на горизонте справа от него блестели зеленой хвоей сосны, росшие на округлых холмах. Пахло осенью, вечер был изумительно красив, и брат Рамон вдохнул полной грудью. Раз ему было суждено превратиться в монаха, он станет им со всеми вытекающими из этого последствиями, сказал он сам себе. В его жизни было не слишком много святости, и, возведя добродетель в ранг необходимости, он решил искренне следовать заповедям того человека, роль которого играл, включая самобичевание и ношение власяницы. И, не обращая внимания на шипы власяницы, впивавшиеся ему в поясницу и живот, он бодрым шагом продолжил путь.
