- Эх, Федька, Федька! - шептал Сизов, опустив голову.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, - он спрашивал, неглядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, -слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и всеего товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая лицасудей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новойнадежды в своей груди.
Фарфоровый человек безучастно читал бумагу, его ровный голоснаполнял зал скукой, и люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы оцепенев.Четверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с подсудимыми, все онидвигались сильно, быстро и напоминали собой больших черных птиц.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим теломтолстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую - сутулый, срыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрывглаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городскойголова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородыйи краснолицый человек, с большими, добрыми глазами; волостной старшина вподдевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его - он все старалсяприкрыть его полой поддевки, а она сползала.
- Здесь нет преступников, нет судей, - раздался твердыйголос Павла, - здесь только пленные и победители…
Стало тихо, несколько секунд ухо матери слышало толькотонкий, торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.
И старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то,ждал. Его товарищи пошевелились. Тогда он сказал:
- М-да, Андрей Находка! Признаете вы… Андрей медленноприподнялся, выпрямился и, дергая себя за усы, исподлобья смотрел на старичка.
- Да в чем же я могу признать себя виновным? - певуче инеторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. - Я не убил, не украл,я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабитьи убивать друг друга…
- Отвечайте короче, - с усилием, но внятно сказал старик. Наскамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о чем-то идвигались, как бы освобождая себя из паутины серых слов фарфорового человека.
- Слышишь, как они? - шепнул Сизов.
- Федор Мазин, отвечайте…
- Не хочу! - ясно сказал Федя, вскочив на ноги. Лицо егозалилось румянцем волнения, глаза засверкали, он почему-то спрятал руки заспину.
Сизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.
- Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд вашсчитаю незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не давал!Я вас не знаю!
Он сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за плечом Андрея.Толстый судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал. Судья с бледнымлицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнулкарандашом на бумаге, лежавшей перед ним. Волостной старшина покачал головой,осторожно переставив ноги, положил живот на колени и прикрыл его руками. Недвигая головой, старичок повернул корпус к рыжему судье, беззвучно поговорил сним, тот выслушал его, наклонив голову. Предводитель дворянства шептался спрокурором, голова слушал их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речьстаршего судьи.
- Каково отрезал? Прямо - лучше всех! - удивленно шепталСизов на ухо матери.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначалаказалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному,что появится исразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андреяпрозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домикеслободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелоеросло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не онаодна чувствует это.
- Ваше мнение? - сказал старичок. Лысоватый прокурор встали, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В егоголосе не слышно было страшного.
Но в то же время сухой, колющий налет бередил и тревожилсердце матери - было смутное ощущение чего-то враждебного ей. Оно не угрожало,не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо. Лениво и тупо оно колебалосьгде-то вокруг судей, как бы окутывая их непроницаемым облаком, сквозь котороене достигало до них ничто извне. Она смотрела на судей, и все они былинепонятны ей. Они не сердились на Павла и на Федю, как она ждала, не обижали ихсловами, но все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них, они какбудто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают, ничемне интересуются. Вот перед ними стоит жандарм и говорит басом:
- Павла Власова называли главным зачинщиком все…
- А Находку? - лениво и негромко спросил толстый судья.
- И его тоже…
Один из адвокатов встал, говоря:
- Могу я?
Старичок спрашивает кого-то:
- Вы ничего не имеете?
Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненноеутомление сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на лицах у них, -болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобновсе это - мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах,спрашивать и слушать.
Стоит перед ними знакомый желтолицый офицер и важно,растягивая слова, громко рассказывает о Павле, об Андрее. Мать, слушая его,невольно думала: «Не много ты знаешь». И смотрела на людей за решеткой уже безстраха за них, без жалости к ним - к ним не приставала жалость, все онивызывали у нее только удивление и любовь, тепло обнимавшую сердце; удивлениебыло спокойно, любовь - радостно ясна. Молодые, крепкие, они сидели в стороне устены, почти не вмешиваясь в однообразный разговор свидетелей и судей, в спорыадвокатов с прокурором. Порою кто-нибудь презрительно усмехался, что-то говорилтоварищам, по их лицам тоже пробегала насмешливая улыбка. Андрей и Павел почтивсе время тихо беседовали с одним из защитников - мать накануне видела его уНиколая. К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более других,Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать видела, что каждый раз Иван,незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех, лицо у негокраснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову. Раза два он уже фыркнул, апосле этого несколько минут сидел надутый, стараясь быть более солидным. И в каждом,так или иначе, играла молодость, легко одолевая усилия сдержать ее живоеброжение.
Сизов легонько тронул ее за локоть, она обернулась к нему -лицо у него было довольное и немного озабоченное. Он шептал:
- Ты погляди, как они укрепились, материны дети, а? Бароны,а?
В зале говорили свидетели - торопливо, обесцвеченнымиголосами, судьи - неохотно и безучастно. Толстый судья зевал, прикрывая ротпухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, тугонажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в потолок жалобно расширеннымиглазами. Прокурор изредка черкал карандашом по бумаге и снова продолжалбеззвучную беседу с предводителем дворянства, а тот, поглаживая седую бороду,выкатывал огромные красивые глаза и улыбался, важно сгибая шею. Городскойголова сидел, закинув ногу на ногу, бесшумно барабанил пальцами по колену исосредоточенно наблюдал за движениями пальцев. Только волостной старшина,утвердив живот на коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонивголову, и, казалось, один вслушивался в однообразное журчание голосов, дастаричок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно, как флюгер вбезветренный день. Продолжалось это долго, и снова оцепенение скуки ослепилолюдей…
