Мимо папиной старой квартиры мы проходили, когда смотрели кино в Брикстоне. Вот она была классная! Раньше там было пожарное депо, а потом сделали квартиры. Там были большие окна и сверкающие красные водосточные трубы. Папа рассказывал, что в гостиной у него была синяя мигалка, а дверной звонок – как сирена. Мама назвала это холостяцкой берлогой. Каждый раз, когда мы там проходили, лицо у папы делалось грустное.
Оно у него часто грустное – почти все время, пожалуй. Когда мы играем в шашки или смотрим телевизор, когда мама опять заговаривает о том, чтобы перевести меня в другую школу, и о том, что со мной нужно быть построже.
Даже если у меня что-то получается, мама все равно будто недовольна. Неудивительно, что сегодня она вышла из себя. Я еще и наврала ей в придачу ко всему остальному, например к тому, что набрала всего семьдесят девять баллов из ста за годовой тест по математике. Всего. Больше всех в классе! А ей всегда мало. И с уборкой то же самое – не угодишь. Всегда что-то могло бы быть побелее, а что-то блестеть ярче.
Она заставляет меня ходить на все дополнительные уроки и занятия. Считается, что это жутко увлекательно, но иногда мне кажется, что она просто хочет от меня отделаться. Это все равно что каждый день после уроков оставаться. Мама говорит, что хочет предоставить мне как можно больше возможностей. Расширить кругозор – так она это называет. Говорит, что ее материнский долг – добиться от меня лучшего, на что я способна. А значит, мне не пристало наговаривать на дедушку лучшей подруги, лишь бы не делать что-то, что мне делать не хочется, и срывать людям планы.
Нельзя было ничего говорить. Дана была права.
Я встаю с качелей и забираюсь на горку. Металл под ногами дребезжит.
Собака!
Она выскакивает из кустов и бежит ко мне. Черно-белый бультерьер машет хвостом, но не от радости. Когда он лает, видно зубы. Острые и блестящие.
Сижу на горке и рычу на собаку в ответ. Это злит ее еще больше, и она пытается забраться на горку. Ищу взглядом хозяина, но вокруг никого. Только я и пес. Он сидит под горкой. Я пытаюсь его прогнать, но он только снова заливается лаем. Убежать я от него не могу. Придется ждать.
Темнеет. Мне холодно и страшно. За высоким забором видны фары машин, проносящихся по Камберуэлл-роуд. И автобус номер тридцать шесть. В нем все окна запотели. Интересно, видят ли меня люди со второго этажа, если я их не вижу. Машу рукой, и собака опять начинает лаять.
Не будь Дана такой врединой… Если бы я не пыталась хитрить, а честно рассказала все маме… Если бы она мне поверила… Я сейчас не сидела бы здесь. Одна, в ловушке. В канун Нового года. Нового тысячелетия. Вот так я и проведу теперь остаток жизни.
Кто-то идет по переулку, но в темноте я не вижу кто. Подходит ближе и останавливается в свете фонаря. Мужчина. На нем вязаная шапка, он ест чипсы из пакета «Кентукки фрайд чикен». Собака поднимает голову и принюхивается.
– Помогите!
Он подходит к горке и улыбается. Губы у него сальные.
– Привет, Эми. Нашла себе нового друга? – Он показывает на собаку и подходит ближе. – Похоже, тебе не помешает помощь старого.
Он снимает шапку. Это мистер Палмер из передвижной библиотеки, друг Серого Волка. Это он любит, когда я надеваю балетную пачку, только без колготок и трусиков.
– Я отгоню собаку. Моя машина за углом.
Слишком холодно сидеть и ждать, пока пес уйдет. Да если и уйдет – вдруг вернется? Мистер Палмер может меня спасти. Спасти от целого года – от тысячи лет – одиночества и злости.
Собака рычит, когда он подходит ближе. Мистер Палмер помахивает у нее перед носом кусочком цыпленка и швыряет его в дальний конец площадки. Пес бежит за ним, а мистер Палмер подходит к горке и протягивает руки.
Я тянусь к нему, но он убирает руки и поворачивается ко мне спиной. Велит сесть ему на плечи и обхватить ногами за шею. Быстро! Собака уже почти доела брошенный ей кусочек. И кричать не надо, а то пес снова бросится.
Я слушаюсь – как всегда. Иначе хуже будет.
Мужчина велит посильнее сжать его шею бедрами и берет меня за руки. Я оглядываюсь, чтобы проверить, не бежит ли собака за нами. Но она все обнюхивает траву – ищет.
Он уносит меня с площадки по дорожке, к зеленой машине. Отпирает дверцы, сажает на заднее сиденье и сам садится рядом.
Говорит, теперь его принцесса спасена. Он принц, освободивший Рапунцель, и заслуживает награды.
Тянет ко мне руки, но останавливается, вздыхает и снова садится. Говорит, что канун Миллениума все празднуют по-особенному, делают то, чего не делали раньше. И мы тоже должны. Он барабанит пальцами мне по колену. Хочет, чтобы на этот раз все было по-особенному. Чтобы на этот раз я сопротивлялась. Берет меня рукой за шею.
– Хочу почувствовать, как ты извиваешься.
Выходит из машины, захлопывает дверцу. Достает что-то из багажника. Когда возвращается, у него в руках длинная веревка. И еще что-то… Эластичные ремни, такие же, какими папа приматывает всякие вещи к багажнику велосипеда. Связывает мне руки за спиной. Я вырываюсь и отбиваюсь ногами.
– Хорошая девочка, – говорит он, стягивая мои лодыжки ремнями.
Я кричу, а он хихикает.
Лежу связанная на полу машины… зажатая между задними и передними сиденьями. Он затыкает мне рот жесткой замшевой тряпкой… перебирается на переднее сиденье. Заводит мотор.
Кричу, задыхаюсь… пытаюсь глотнуть воздуха.
Не могу дышать…
Пытаюсь выплюнуть тряпку изо рта, но только еще сильнее задыхаюсь. Во рту вкус бензина и грязи. Тряпка забивает горло.
Я… не могу… дышать!
Не могу дышать!
Сердце колотится сильно… громко. Глаза словно вот-вот лопнут… Рвота бьет струей из носа. Чувствую ее в горле. Она горячая, густая. Не могу ни проглотить, ни выплюнуть. Все больше… сильнее… захлебываюсь. Тону в ней… тону… задыхаюсь.
Фонари проносятся мимо. Они все сильнее расплываются… расплываются и мигают. Гаснут. Гаснут…
Темно и тихо…
Холодно…
Поднимаюсь в воздух… Медленно. Как воздушный шарик на празднике. А теперь взмываю, как ракета. Со свистом! Прямо в небо! Делается еще темнее… еще холоднее.
Чувствую, как меня накрывает что-то мягкое и легкое. Прозрачное, как вуаль.
Смотрю вниз и вижу землю – далеко-далеко внизу. Она такая маленькая. Но вот становится все больше и больше. Лечу к ней. Быстро. Вижу Лондон – как в начале «Мэри Поппинс». Он все ближе и ближе.
Вот он, мистер Палмер.
Вытаскивает мое тело из машины и засовывает в багажник. Приходится согнуть мне колени, чтобы я вошла, а потом он накрывает меня клетчатым пледом. Прижимает его с одного конца ящиком с инструментами, а с другого – лопатой.
