Олени разгуливали себе по газону. Солнце с трудом пробивалось через облака. Уилл погладил пальцами оконное стекло и тихонько рыгнул. Вкус молока, вечный и вездесущий. В желудке все сжалось при мысли, которая не давала ему покоя уже много дней. Дело в том, что ни он, ни доктор Келлог не увидят пробуждения сурка, назначенного на двенадцать часов дня. Предполагался обычный концерт, обед на открытом воздухе, а в завершение еще какой-то «бал и котильон». Увы, ровно на двенадцать часов Уиллу был назначен собственный бенефис – ему предстояло лечь под скальпель.
Ожидание длилось уже почти месяц, в течение которого он без конца консультировался с Линниманом и сотрудниками кишечного отделения Санатория – те задумчиво тянули себя за бороды, поджимали губы, многозначительно посмеивались и уходили от ответа на вопрос, когда же все-таки будет операция. Анализы, тесты – снова и снова. Диета опять состояла из молока, с псиллиумом и водорослями было покончено. Винограда Уилл так и не заслужил. И доктора Келлога он тоже не видел. Доктор исчез, медицинский долг призвал его в какие-то иные края, откуда он вернулся совсем недавно, весь коричневый от загара и похожий в своем белом костюме на грецкий орех, завернутый в накрахмаленную салфетку.
Все это время, весь январь, состояние здоровья Уилла практически не менялось. Оно не становилось лучше, но и не ухудшалось. Дни были похожи один на другой, только теперь процедур стало вдвое больше (за исключением синусоидной ванны, от которой Лайтбоди решительно отказался). Он больше не катался на санях, не ходил к ювелиру, не заглядывал в «Красную луковицу» (всякий раз, когда он выходил прогуляться, к нему непременно приставляли кого-нибудь из служителей, чтобы он не пал жертвой искушения). Желудок Уилла вел себя безобразно, стул практически отсутствовал, а клизмам он давно потерял счет. Больше всего ему хотелось вернуться домой в Петерскилл, быть подальше от Санатория, доктора Келлога, от людей, которые без конца залезали ему то в рот, то в задницу, однако все вокруг были против этой идеи. Доктора и медсестры, а с ними и Элеонора, утверждали, что отъезд будет чистым самоубийством. Что до самой Элеоноры, то она собиралась провести здесь по меньшей мере еще три месяца. Может быть, и больше.
И вот теперь он ложится под нож. Желудок, который отказывался работать как следует, и кишечник, обвиненный в саботаже, будут открыты посторонним взорам, рассмотрены, взвешены, а потом прозвучит приговор. Если всемогущий доктор сочтет необходимым, то часть внутренностей Уиллу отрежут, а потом живот снова зашьют. Вот какое развлечение ожидало Уилла Лайтбоди в ветреный и переменчивый День Сурка.
* * *
Утром за завтраком (доктора Линниман и Келлог настаивали на том, чтобы Уилл принимал пищу в столовой, хотя вся его трапеза состояла из стакана молока, и чтобы он находился в компании своих спутников на пути к физиологическому обновлению, даже если, как в данном случае, ему не полагалось и стакана молока) Элеонора подсела к нему. Уилл воспрял духом. Рядом сидела его жена, красивая и элегантная, в жабо и бриллиантах, источник любви и вдохновения, она оставила своих блестящих соседей по столу, чтобы подбодрить мужа, которому предстояла операция. Элеонора села на место профессора Степановича (тот вернулся в Россию, чтобы снова пялиться в телескоп на кольца Сатурна), и Уилл посмотрел на нее глазами, полными благодарных слез.
– Элеонора, – пробормотал он, покраснев от счастья. – Какой приятный сюрприз.
Он представил жену своим соседям, хотя, как выяснилось, она всех их уже знала – кроме того, что Элеонора была весьма светской и общительной, она еще вдобавок председательствовала в Клубе Глубокого Дыхания.
В течение целых тридцати секунд Элеонора была сама нежность и заботливость. Она спрашивала, как он себя чувствует, ободряла его, предлагала любую помощь, но потом, заказав завтрак, осмотрелась по сторонам и включилась в общий разговор. Пять минут спустя Уилла охватило раздражение – она его игнорировала. Собственно говоря, Элеонора игнорировала почти всех сидящих за столом – и громогласного Харт-Джонса, и миссис Тиндер-марш, и съежившуюся мисс Манц. Ее интересовал только новичок, большеголовый болтун по фамилии Беджер. Он уже успел сообщить о том, что является президентом Вегетарианского общества Америки, да и вообще Очень Важной и Влиятельной Персоной. Тошно было смотреть, как Элеонора клюет на эту удочку (а Уилла и без того постоянно тошнило). Вот в чем ее проблема – у нее начисто отсутствует чувство меры.
Обсуждали общих знакомых из числа выдающихся вегетарианцев. Разглагольствовал главным образом Беджер, Элеонора важно называла прославленные имена, а Харт-Джонс со своими жалкими потугами на остроумие безуспешно пытался встрять в разговор. Уилл стал смотреть в окно, где попеременно то сияло солнце, то сгущались облака. В День Сурка погода никак не могла определиться, какой ей быть – ясной или пасмурной. Уилл почувствовал, что больше не выдержит. Обернулся к монументальной миссис Тиндермарш, восседавшей слева, – ее руки были сложены над пустой тарелкой.
– Вы сегодня не завтракаете, миссис Тиндермарш? – тихо спросил он, чтобы не молчать и не слушать бессмысленный диалог Элеоноры с Беджером.
Миссис Тиндермарш напряглась. Расцепила пальцы один за другим и, не поднимая головы, прошептала:
– У меня сегодня операция.
Сердце Уилла сжалось от страха. Разозлившись на Элеонору, он совсем забыл о том, что и ему предстоит тяжкое испытание.
– У меня тоже, – произнес он неестественно высоким и дребезжащим голосом.
Массивный профиль миссис Тиндермарш обернулся к нему, в глазах зажглось сочувствие.
– Вот оно что, – сказала матрона без особого удивления. – Какое совпадение. У меня в одиннадцать тридцать будут вырезать «узелок Келлога». Конечно, я нервничаю, но на самом деле я понимаю, что это мне на пользу… – Она попыталась улыбнуться. – Не век же мне мучиться симптомитисом.
Уилл кивнул, болезненно улыбнулся.
– А у меня в двенадцать, и тоже «узелок». Во всяком случае, доктор хочет посмотреть. Решит он, когда уже…
Его голос дрогнул. Уилл представил себе, как доктор в марлевой повязке нагибается над разрезом – глубокой черной дырой, а потом, как фокусник, достает оттуда за уши сурка. Лайтбоди закрыл глаза, потер виски, потянулся к стакану. Пустой.
– …Я лично был знаком с Элкоттами, – разливался Беджер. – Конечно, в ту пору я был еще мальчишкой, но в их доме я получил немало бесценных уроков…
Уилл уже знал, что теперь Беджер будет в деталях пересказывать все эти «бесценные уроки», как это он уже делал за завтраком, обедом и ужином в течение последнего месяца. Беджера вовсе не смущало то, что он все время талдычит одно и то же; казалось, его вдохновлял звук собственного зычного голоса. Этот тип ходил в сандалиях, шерстяных носках и хлопчатобумажной рубашке в любую погоду. Из пищи он признавал только хлеб грубого помола, испеченный из грэмовской муки, которую он привез с собой, да еще сушеные яблоки и чистую родниковую воду, и не какую-нибудь, а из Конкорда, штат Массачусетс, где жил великий Бронсон Элкотт. Диета Келлога, как уже много раз заявлял Беджер, недостаточно радикальна. Патока, молоко, масло, картофель! Всего этого Беджер не признавал. Уилл искренне желал, чтобы этот тип поскорее нашел успокоение в могиле – хоть бы он подавился своими черствыми крошками!
