Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятия, и на глазах всего «Тантриса», прямо на столе мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан, женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку, а Моника в растерянности шепчет:
— Боже... Что она наделала в моей сумке!..
Гельмут пытается извиняться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и все время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять — не повредит ли это ему в дальнейшем? От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих — нормальные, я бы даже нахально сказал, наши Люди, — ржут как сумасшедшие!
— Прости меня, папочка, — чуть не плачет Моника. — Она с утра была так возбуждена... Так не хотела оставаться дома...
— Значит, она что-то предчувствовала, — смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.
— Да, да!.. — кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. — Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с ее идиотом в «Тантрис», я места себе не находила!.. Мартынчик! Я так счастлива...
Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу — сменить скатерть и приборы.
— Я прошу простить нас, Фридрих, — кисло улыбаясь, говорит Гельмут. — Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить ее в вашей машине под присмотром вашего шофера...
— Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. — удивленно сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.
— Еще бы! — по-нашему сказала мне Дженни. — Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье мое, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя, как на выставке...
— Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня... — ответил я ей.
— Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим — главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, — сказала Дженни.
На секунду мне показалось, что Фридрих все-все понимает, о чем мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся ее последним словам, что мне даже не по себе стало.
— Ребята! — сказал он нам. — А почему бы вам не побыть вдвоем, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда все, что вы пожелаете.
О, черт возьми! Неужели ему доступна и наша — Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я еще не встречал ни у Котов, ни у Людей.
В довершение всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской — «если бы та была Кошкой...», внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-шелдрейсовски:
— По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.
На что он мне МЫСЛЕННО, четко и внятно ответил:
— Ты мне льстишь, Кыся. Но слышать это приятно.
* * *
Скатерть была длинная, почти до пола, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!
К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное для меня положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.
... Потом мы из-под скатерти видели еще ноги пяти или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров и за весь вечер были потревожены всего два раза.
Первый — когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мной «татарский бифштекс», но без приправ. И один из кельнеров еще минут десять пытался выяснить, из какого мяса мне его приготовить.
А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесенную горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно — «Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйги», — но в рот его взять было невозможно.
Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо, кроме этого «Фолькорн...» и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье как в любви, так и во всем остальном...
Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.
— Вылезай, не пожалеешь, — пообещал он мне.
Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня еще на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже раз сто. Это занятие и зрелище для идиотов вроде ее Хозяина — Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..
Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых нитяных перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завернутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.
— Нет, нет! — отказался Фридрих. — Истинный знаток — герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом — доппель-водку.
Винный кельнер почтительно поднес бутылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, ну очень важно кивнул головой, и этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал еще раз, чтобы ничто не отвлекало его от истинной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.
Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привез на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина и стал разглядывать его на свет.
Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.
Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вдохнул и, стоя у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то пожевывая губами, втер это вино в полость всего своего рта.
От этого зрелища меня чуть не вытошнило!.. А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадет замертво.
Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.
