— Тебе не нужно стирать одежду ло фань, готовить им еду, убирать дома или открывать перед ними двери, — объясняю я. — Тебе нет нужды работать секретаршей или продавщицей. Единственное, на что мы с папой могли надеяться, когда приехали сюда, — это однажды открыть свое кафе и, возможно, когда-нибудь переехать в собственный дом.
— Вам с папой это удалось…
— Да, но у тебя возможностей гораздо больше. В те времена, когда мы с твоей тетей переехали в Америку, единицам из нас удавалось получить профессию. Их можно пересчитать по пальцам, — говорю я и перечисляю: — И. С. Хонг, первый китайско-американский адвокат, Гилберт Лян, седьмой китайско-американский архитектор, Маргарет Чан, первый китайско-американский доктор в Лос-Анджелесе…
— Ты мне это уже миллион раз рассказывала.
— Я хочу сказать, что ты можешь стать врачом, адвокатом, ученым, бухгалтером. Ты можешь заниматься чем угодно.
— Даже лазать на телефонный столб? — спрашивает она язвительно.
— Мы просто хотим, чтобы ты добилась как можно большего, — отвечаю я спокойно.
— Поэтому я и еду в колледж. Мне никогда не хотелось работать в кафе или магазине.
И мне этого не хотелось, об этом и идет речь. Однако где-то в глубине души меня огорчает, что Джой так стыдится нашего семейного бизнеса, который давал нам возможность кормить, одевать и согревать ее. Я не в первый раз пытаюсь объяснить ей свою точку зрения.
— Мужчины из семьи Фань стали врачами и адвокатами, но по-прежнему помогают в «Буфете Фань». Днем, например, парень ходит на слушания в суд. Вечером, когда судьи отправляются поужинать в ресторан, один из них говорит: «Где-то я тебя видел!» А сын Вонгов? Он учится в Университете Южной Калифорнии, но не стыдится помогать по выходным своему отцу на заправке.
— Неужели ты имеешь в виду Генри Фаня? Обычно ты жалуешься, что он слишком уж «обамериканился», потому что женился на шотландке. А Джон Фань изо всех сил пытается загладить тот факт, что он разбил сердце родственникам тем, что женился на ло фань и переезжает на Лонг-Бич, чтобы жить как европеец. Приятно слышать, что ты стала такой свободомыслящей.
Так проходит последнее лето Джой дома — одна мелкая ссора сменяет другую. На одной из церковных встреч Вайолет рассказывает, что с Леоном, осенью уезжающим в Йель, происходит то же самое.
— Говорить с ним иногда — все равно что с лежалой рыбой. Пташки, говорят, должны улетать из гнезда. Леон уже мечтает улететь. Он мой сын, кровь моего сердца, но он не понимает, что часть меня уже хочет, чтобы он поскорее уехал. Лети-лети! И забери с собой свою вонь.
— Это наша вина, — говорю я Вайолет, когда на следующий вечер она звонит мне в слезах. Ее сын заявил, что ее акцент будет всегда выдавать в ней чужачку и что на вопросы о своем происхождении она должна говорить, что родом из Тайпэя на Тайване, а не из Пекина в Китае, иначе Джон Эдгар Гувер и его агенты из ФБР могут счесть ее тайным агентом разведки. — Мы растили своих детей американцами, но мечтали о хороших китайских сыновьях и дочерях.
Мэй, видя разлад в доме, предлагает Джой поработать в массовке. Джой трепещет от волнения:
— Мама! Пожалуйста! Тетя Мэй сказала, что, если я снимусь в фильме «Король и я», у меня будут свои деньги на книги, еду и одежду.
— Мы уже на это накопили.
Это не совсем так. Лишние деньги не помешали бы, но мне совсем не хочется отпускать Джой с моей сестрой.
— Ты никогда не разрешаешь мне развлекаться, — жалуется дочь.
Я замечаю, что Мэй молча наблюдает за нашим спором: она знает, что проказливый Тигр всегда найдет способ настоять на своем.
Несколько недель моя дочь ходит со своей тетей на съемки. Каждый вечер она потчует отца и дядю рассказами о танцах, прыжках, аплодисментах, песнях и следовании за королем по дворцу, одновременно успевая критиковать нас. Мэй твердит мне, что на ее дерзость не следует обращать внимания, что это часть современной культуры и что она просто пытается быть такой же, как американские дети ее возраста. Мэй не понимает, что я совершенно сбита с толку. Каждый день внутри меня происходит борьба. Я хотела, чтобы моя дочь была патриоткой и пользовалась всеми возможностями, которое дает ей американское гражданство. В то же время меня тревожит, что я не научила свою дочь вежливости и китайской дочерней покорности.
За две недели до отъезда Джой в университет я захожу на веранду, чтобы пожелать им спокойной ночи. Мэй лежит в своей кровати, листая журнал. Джой сидит на покрывале, расчесывает волосы и слушает пластинку этого ужасного Элвиса Пресли. Стена над ее кроватью покрыта вырезанными из журналов фотографиями Элвиса и погибшего в прошлом году Джеймса Дина.
— Мам, — говорит Джой, когда я ее целую. — Я тут подумала…
Теперь я знаю, что такого вступления следует опасаться.
— Ты всегда говорила, что тетя Мэй была самой красивой из красоток Шанхая.
— Да, — подтверждаю я. Мэй поднимает взгляд от журнала. — Все художники любили ее.
— А почему тогда на обложках журналов, которые покупает папа, ну тех, из Китая, ты всегда стоишь на переднем плане?
— Ерунда, — говорю я, зная, что это на самом деле так. За четыре года, прошедшие с того дня, когда отец Лу купил памятный выпуск «Возрождения Китая», З. Ч. нарисовал еще шесть обложек, на которых можно легко узнать нас с Мэй. Раньше художники вроде З. Ч. рисовали красоток, воспевающих роскошь. Теперь художники используют плакаты, календари и рекламные изображения, чтобы продемонстрировать взгляды коммунистической партии безграмотным массам и внешнему миру. На смену сценам в будуарах, салонах и ванных пришли патриотические сюжеты: мы с Мэй протягиваем руки, как будто приветствуя светлое будущее; повязав головы платками, мы толкаем тележки, полные камней для постройки дамбы, или же стоим на затопленной рисовой плантации, собирая рисовые побеги. В центре каждой обложки мое румяное лицо и стройная фигура, а моя сестра стоит на заднем плане, протягивая мне корзину для овощей, придерживая мой велосипед или устало опустив голову, в то время как я смотрю в небо. На каждом рисунке присутствует намек на Шанхай: из окна фабрики виднеется Хуанпу, военные учения происходят в саду Юйюань в Старом городе, рабочие маршируют по некогда сверкающему, а теперь тусклому и сугубо утилитарному Бунду. Нежные цвета, романтические розы и мягкие линии, которые так любил З. Ч., уступили место четким черным контурам, заполненным резким цветом — как правило, красным.
Вскочив, Джой подбегает к кровати Мэй и разглядывает висящую над ней обложку.
— Должно быть, он любил тебя, — говорит она.
— Да нет, вряд ли, — говорит Мэй, чтобы прикрыть меня.
— Взгляни поближе, — настаивает Джой. — Видишь, что сделал художник? На смену тонким, бледным, изящным девушкам, какой ты была, тетя Мэй, пришли здоровые, крепкие, трудолюбивые женщины вроде мамы. Ты же сама рассказывала, что ваш отец возмущался, что у мамы лицо красное, как у крестьянки. Самое то для коммунистов.
