А потом Софрончук вдруг каким-то внутренним чувством угадал, что еще кто-то пристально смотрит на Наташу. Повернулся — так и есть: Фофанов ее заметил из президиума. Смотрит не отрываясь. И как-то странно смотрит. Многие на нее глазели вокруг, но это был совершенно особый взгляд. Тяжелый. Даже страшный почему-то.
Вдруг Фофанов заерзал как-то странно. Накренился влево. («Плохо ему, что ли?» — подумал Софрончук.) А потом резко встал и пошел со сцены прочь, за кулисы. Это было невероятно! Из президиума не выходят — ни при каких обстоятельствах. Ни за что и никогда. Хоть инфаркт у тебя, хоть инсульт. Хоть недержание. А что, был же такой случай: один из престарелых членов ПБ, больной насквозь, с никудышной уже предстательной железой и с Альцгеймером, описался в президиуме. Вот такая была школа — маразм не маразм, предстательная не предстательная, а сиди и не рыпайся. И все его поняли вокруг. И даже оценили. И терпели, делали вид, что все нормально. Хотя лужа под ногами расплывалась. Но все равно — пусть так, но из президиума раньше времени — ни-ни!
А тут вдруг такой скандал с Фофановым. Правда, строго говоря, совещание еще не началось. Еще не все члены президиума по местам расселись. Еще кто-то только вышел на сцену. Но все равно — по залу побежал ропот. Что происходит, вообще?
Впрочем, Фофанов отсутствовал совсем недолго. Буквально через двадцать секунд вернулся и сел на свое место. Генеральный слегка качнул головой в его сторону. Наверно, это был немой, тайный вопрос: все ли в порядке. Фофанов еле заметно кивнул. Зал успокоился. О странном эпизоде можно было забыть. Ничего страшного, в конце концов, не случилось. Приличия и протокол если и нарушены, то самым незначительным образом.
Софрончук покосился на Наталью. Она вроде бы ничего не заметила. С любопытством осматривалась по сторонам. К тому же к ней уже приставал какой-то смуглый, высокий и спортивный венгр, заведующий их отделом пропаганды, кажется. А она ему даже слегка улыбалась. Софрончук смотрел на венгра с ненавистью и строил сказочные планы, как он организовывает ему автомобильную катастрофу. Такую, чтобы наверняка…
2Конечно, Софрончук не знал, что происходило с Фофановым. А тому действительно в первый момент стало дурно. Увидев Наталью в первом ряду, решил, что окончательно сошел с ума. Ведь этого никак не могло быть. Так что он решил выйти. Раз сумасшедший, то что с тебя взять?
Встал и, не обращая внимания на удивленные лица вокруг, пошел за кулисы, намереваясь пройти через Зал отдыха в туалет, где предполагал облить голову холодной водой. А потом вернуться и проверить, есть ли видение в зале или исчезло.
Но в Зале отдыха его ждал еще один невероятный сюрприз. Там, перегораживая ему дорогу к выходу и к туалету, стоял Попов и разговаривал почему-то с Буней, который весело и угодливо чему-то смеялся, наверно, казарменным поповским шуточкам. Проблема была в том, что Фофанов только что видел того же Попова, усаживающегося рядом с собой в президиум совещания.
Безумие подтверждалось, и это странным образом успокоило Фофанова. В конце концов, на галлюцинации можно не обращать внимания. Ни на раздвоение Попова, ни на появление двойника Натальи Шониной в первом ряду Международного совещания.
И он даже помахал призраку Попова рукой, повернулся и пошел назад в президиум. Успел вовремя. Генеральный тут же встал, объявил Международное совещание открытым и предоставил слово главному докладчику — товарищу Фофанову Григорию Ильичу.
Фофанов пошел к трибуне, глядя строго себе под ноги. «Бывают в жизни двойники. Один к одному. Наверняка потом все объяснится», — уговаривал он себя. Но решил на всякий случай в зал не смотреть. И довольно долго ему это удавалось.
Он читал машинально, толком не понимая, что читает. Все-таки это была пытка: не смотреть, когда тянуло посмотреть со страшной силой. Ну хоть краешком глаза. Но он держался. А вот на восьмой минуте вдруг сорвался. Взглянул все-таки.
Посмотрев, остановился. Почувствовал ком в горле. Растерянно стоял на трибуне и не знал, как быть. Целая вечность уже прошла, пока рядом с трибуной — справа — не возник человек в черном. Он подсовывал Фофанову стакан. Приставал, приставал со своей водой… Только чтобы от него избавиться, Фофанов выпил полстакана залпом. Человек удовлетворенно закивал и вдруг — или это Фофанову только показалось? — молниеносным движением заменил лежавший перед ним текст доклада. «Надо, надо дочитать…» — звучало у Фофанова в ушах, но он не знал, на самом ли деле он слышит эти слова или это ему только кажется. Просто чтобы избавиться от этих неприятных звуков, Фофанов стал читать дальше.
Он хорошо помнил: фразу: «Вдохновляемые могучим примером Советского Союза, на деле доказавшего всему миру историческое превосходство реального социализма, коммунистические партии, международное революционное и национально-освободительное движение добились за прошедший период огромных успехов».
Как помнилось Фофанову, в утвержденном тексте дальше шло: «Удалось сорвать гегемонистские планы мирового империализма, пытавшегося навязать свою волю народам во многих районах земного шара». Но теперь там было что-то совсем другое. Фофанов помолчал, выпил еще воды, пошевелил губами, пытаясь сопротивляться силе, которая заставляла его прочесть напечатанное. Наконец, сдался и забормотал вслух, сам не веря своим ушам:
«Марксисты должны дать решительный отпор упадочническим теориям так называемых неодарвинистов… пытающихся убедить человечество в том, что жизнь есть лишь нелепая случайность, извращение, редкое уродство на теле мертвой вселенной».
Фофанов уже не мог остановиться. Точно кто-то посторонний овладел его организмом и все решал за него. А сам он думал: «А-а… Какая разница? Теперь уже капут, птичка выпорхнула. Исправить теперь уже ничего нельзя. Кончен бал». Он сделал еще один глоток воды, перевернул страницу и стал читать дальше.
Он не особенно вдумывался в текст, который читал: до него доходили лишь отдельные фрагменты текста. Это была та самая странная теория, которую на протяжении последнего времени внушали ему всякие призраки и галлюцинации. Здесь была и свалка металлолома, где ветер собирал современный суперсамолет. И Полное собрание сочинений Ленина, случайно напечатанное обезьянами. И ничто, с какой-то стати ставшее всем. И разум, непонятно как возникший из неразумного. И несократимая сложность Флагеллы.
«По крайней мере, что-то новенькое, свеженькое, по сравнению с обычной вашей жвачкой», — подумал Фофанов, рассеянно слушая свой голос, живущий отдельной от него жизнью.
Еще один глоток странной воды — и вот уже главный вывод: даже если нельзя полностью доказать, случаен ли наш мир или произволен, то надо верить во второе, потому что первый вариант аморален, при нем в нашем существовании на земле нет никакого смысла и нет нравственного выбора. Можно есть детей, мостить стариками улицы, варить мыло из беременных женщин. А что, в чем проблема, раз уж жизнь — этот прыщ, этот плевок, этот комочек слизи, который совершенно случайно образовался на гармонично мертвом, невозмутимо спокойном теле вселенной и совсем скоро бесследно исчезнет.
