Книга Запретное чтение - Ребекка Маккаи

Я вернулась на Черч-стрит, зашла в кафе-бутербродную и заказала чашку кофе, хотя понятия не имела, как буду за нее расплачиваться. Я думала, как провести остаток дня. Может, еще раз пройтись по книжным лавкам и посмотреть, что там есть интересного. Поприсутствовать на занятиях художественного факультета. Найти каких-нибудь отзывчивых второкурсников, склонных к авантюризму, и попроситься к ним на ночлег.

Я знала, что, как только у меня появится план, ощущение безграничных возможностей пройдет. Но для меня, с моим библиотекарским благоразумием, пятнадцати минут полной свободы было, пожалуй, более чем достаточно. У меня мелькнула смутная мысль, не удрать ли на индейскую территорию или вообще сделать что-нибудь непоправимое. Я посмотрела в окно, и вдруг меня осенило, будто теплый нимб опустился мне на голову: я открою детский книжный магазин, чудесное место с диванчиками, собакой и гадальным печеньем, прямо здесь, на Черч-стрит. Правда, денег у меня абсолютный ноль — ноль в миллионной степени, как сказал бы Иэн, — поэтому магазин придется открывать в картонной коробке в парке. Можно продать книги из библиотеки Линтона и книги о Вермонте. После этого магазин придется закрыть. Устрою большую распродажу.

Я выложила на стол содержимое сумочки, как будто это могло подбросить идею. Наверное, со стороны я была похожа на безумную. Бальзам для губ, бумажник, швейцарский нож, жвачка, ручка, паспорт, бесполезный ежедневник. Хорошо хоть хватило ума оставить тампоны в карманчике сумки. Я заглянула в кошелек с мелочью. Там по-прежнему были одни только канадские монеты. Тогда я открыла бумажник. Водительские права. Чеки из отелей и с бензоколонок — вообще-то надо бы от них избавиться. Кредитки, которыми, конечно, в случае необходимости можно будет воспользоваться, но тогда у суда будет доказательство, что в этот самый день я находилась в Вермонте: «Виза», на которой я копила авиамили, моя банковская карточка и поблескивающая платиновая кредитка родителей. Отец всучил мне ее год назад, и она так весь год и пролежала у меня в бумажнике. И кстати говоря, вот она-то ничего не скажет суду о том, что в этот день именно я была в Вермонте. Стоило подумать об этом раньше. Я попыталась пожалеть, что не подумала об этом раньше, что Иэна уже нет рядом, что мы не можем вместе воспользоваться этим бесконечным запасом денег. Но я не могла об этом пожалеть, уж слишком велика была радость освобождения, в которой я купалась, как в горячей ванне. Я заказала себе клаб-сэндвич и жареную картошку, чтобы не расплачиваться за двухдолларовую чашечку платиновой картой. Я умирала от голода (я поняла это, только когда мне принесли сэндвич) и набросилась на еду с такой жадностью, что уколола губу зубочисткой, которой был скреплен многоэтажный бутерброд.

Я отдала кредитку официантке и смотрела, как она уносит с собой черную книжку с моим счетом, из которой выглядывает тонкая серебряная полоска, принадлежащая моему отцу. В этот момент я поняла, что мои бунтарство и независимость не имеют ничего общего с прыжком в реку, с картошкой в выхлопной трубе и с побегом через румынскую границу. Моя история куда больше похожа на душераздирающий побег в Лондон накачавшейся наркотиками Ани Лабазниковой. Меня избаловали. Я родилась слишком поздно, в слишком комфортной среде. И теперь сидела со своим кофе и платиновой кредиткой на расстоянии телефонного звонка от родителей. Я взяла мобильный и набрала их номер. Пошло оно все к черту.

Когда я сказала отцу, что хочу побыть у них недельку-другую, он обрадовался: — Наконец-то ты поняла, что Ганнибал — никчемный городишко! Мозговитым вроде тебя место в Чикаго! Ты пользуешься кредиткой, да? Купи себе билет на самолет.

Но я не хотела покупать билет, на котором будет мое имя, и, хотя я от всей души ненавидела сейчас свою машину, я с радостью предвкушала возможность спокойно посидеть за рулем, любуясь красотами за окном. Ехать придется всего два дня. По дороге я остановлюсь в Линтоне, чтобы вернуть книги в библиотеку, как и подобает ответственному члену общества.

— Твой Алексей — это нечто! — сказала я.

— Ага! — гордо отозвался отец. — Он молодец! Я никогда с ним не встречался, но он каждый день звонит мне, чтобы рассказать, как идут дела. Он говорит, что ты очень красивая и что, если ты когда-нибудь будешь в Питтсбурге, он бы пригласил тебя на свидание!

— Папа, он меня до смерти перепугал! Ты бы мог меня предупредить.

— Я же не знал, что ты его увидишь! Когда-то он служил в КГБ, но он неплохой парень. Молдаванин, умный, талантливый. Но ребятам из КГБ нелегко найти работу. Путин может держать при себе только нескольких человек, иначе это будет выглядеть не очень красиво. А остальные их боятся как огня. Так что здесь, в США, кагэбэшников можно нанимать по дешевке!

— Как ты обо всем догадался? — спросила я, хотя так до конца и не знала, о чем именно он догадался.

— Ну, слушай. Тебе двадцать шесть лет. Значит, и этой твоей однокласснице Дженне Гласс наверняка тоже двадцать шесть. А у нас тут десятилетний мальчик. Это не невозможно. У Опры в шоу показывают иногда беременных девочек-подростков, но твоя мать говорит: хорошо, но почему же она ничего не рассказывала нам о беременной однокласснице, когда училась в школе? И я тогда думаю: да, и в самом деле, это невозможно, потому что когда что-нибудь у вас в школе происходило, твоя мать обязательно была в курсе. Твоя мать — городской глашатай Чикаго! Она как ходячая парикмахерская: через нее проходят все сплетни. И если твоя мать не знает о беременной школьнице Дженне Гласс, значит, никакой беременной школьницы и не было. Тогда она звонит в школу, и выясняется, что эта твоя Дженна теперь живет в Праге.