Оба раза, когда мы встречались, Магдалена Браге старалась меня уверить, что это она на третий день агонии своего отца послала за мной, ибо вспомнила, как на острове Гвэн Ливэ, юная служанка ее тетки Софии, своими чарами умеряла страдания несчастного Элиаса Ольсена.
На деле же не кто иной, как сам господин Тихо, потребовал, чтобы меня привели к его ложу, в покои на втором этаже дома Курца. Комната очень походила на эту, только там толклось множество важных персон, и барон Минцквич, и барон Гофман, и другие знатные господа, а в глазах моего господина с их толпой смешивались призраки, никому, кроме него, не видимые, и он смотрел на них с ужасом, как будто, склоняясь к нему вместе с живыми, они хотели утащить его на небо.
Теперь мне это чудо вполне понятно, ведь и в комнате0 где мы находимся, присутствует четвертый, он не от мира сего и поэтому для вас незрим.
Хозяин звал меня не затем, чтобы я облегчил его муки но чтобы показать мне тех, кто его окружал, а я их не видел так же, как вы не видите того, о ком я говорю, хотя он здесь среди нас. Кто он? Я не знаю. Хотите, спрошу? Ты кто, пришелец из мира иного? Мой брат-нетопырь? Портной Прокоп? Гайек? Управляющий Хафнер? Епископ Айнарсон? Король Фридрих? Джордано Бруно? Сеньор Браге? В этот час мой господин нужен мне так же, как я некогда был нужен ему.
– Поди сюда, – сказал он, увидев меня подле своей кровати, – у меня мысли путаются, от боли в голове туман. Где Кеплер?
– Только что был здесь, – сказал я. – Хотите, его сейчас же позовут?
– Нет, – отвечал он. – Пусть все уйдут, а здесь останутся только София и карлик. Где Йеппе?
– Я здесь, Сеньор, – сказал я.
А он настаивал:
– Ступай, поищи его.
Я притворился, будто повинуюсь, и по его приказу привел ему себя самого.
Казалось, он был доволен, увидев меня возле своего изголовья. Его младшая дочь, более чем ясно сознавая всю серьезность происходящего, стояла рядом с кроватью, глаза ее были полны слез. Жалость брала смотреть, как она разрывается между детским страхом и молчаливым состраданием, достойным благородной женщины.
Зловоние, исходившее от Сеньора, было кошмарно. Дыхание, что вырывалось из его открытого рта и зияющего носа, отдавало морской солью. Его пылающее тело, покрытое тонкой шерстяной тканью, источало воду и уксус, а правая рука сжимала самшитовый с золотом крест.
– Видишь этот остров в белом сиянии? – спросил он меня.
– Увы, Сеньор, не вижу, – отвечал я, ибо на сей раз ему одному дано было созерцать эти чудеса.
– Все равно, говори со мной об этом. Опиши мне то, что мы с тобой видели вместе у Барсебека, по-моему, я сейчас опять вижу, как перешагивает море тот мост в четыре фьердингвая, и бухту с сотней кораблей без мачт, и портал с колоннами.
Я сказал ему, что это вечное царство Исландии, я говорил о ледниках под ослепительными тучами, о хрустальных кровлях небесного Иерусалима, о белых и красных маячных огнях, о холмах, на которых горят тысячи свечей. Сейчас, рассказывая об этом, я снова их вижу. Правда, его жребий значит больше, чем мой, но и я скоро войду в небесные врата, повествуя о моем господине и его последних минутах. Ибо он здесь, я ощущаю его уксусный запах. Это он, молчаливый гость, которого вы не видите. Мне кажется, мы в замке Ураниборг, его венчает то легкое сияние, каким природа одаривает предметы после мимолетного дождя. Кровли сливаются с небом. С террасы открывается неведомая даль. Мой господин стоит рядом, опираясь на балюстраду, и здесь еще другие, я их не знаю по имени. Мы смотрим в год 2123-й, на бухту возле Барсебека.
Прежде чем утратить сознание, он попросил меня наложением рук принести ему то же облегчение, в каком Ливэ не отказала его ученику Элиасу Ольсену. Он обнажил свой живот, покрытый рыжей шерстью. Я довольно долго водил по нему ладонями до самого паха, и ему стало получше.
– Отчего ты никогда не сомневался во мне? – спросил он. – Не скажешь ли, откуда у тебя такие дивные способности?
– Я ничего не делал, только призывал на вас милость небес.
– Что тебе за дело, будут небеса ко мне милостивы или нет? Ты же знаешь, какой я грешник, так почему ты меня простил?
– Разве Христос не простил бы вас?
Отвернувшись к стене так, что я видел только его ухо, он возблагодарил Христа, через мое посредство облегчившего его страдания, и произнес несколько туманных фраз казалось, подводивших итог его жизни. Наконец он велел мне позвать сиятельную даму Кирстен и пастора. Но, увы, прежде чем они явились, он полностью утратил разум и, когда жена и священник вошли, прогнал их прочь; ему удалось привести свои мысли в порядок только на следующий день, когда подле него находились барон Гофман и Кеплер.
Придет ли император, спросил он. Гофман отвечал, что да, но император, который боялся заразы и всюду подозревал чуму, так и не пришел. Что до Кеплера, его учитель вдруг приказал ему подойти поближе и шепнул: «Сделайте милость, если можете, постарайтесь не до конца разрушить мой труд». Потом он добавил: «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого».
И наконец, мне пришлось в свой черед взойти на две ступеньки, ведущие к его ложу, чтобы услышать то, о чем я один знал, чьи это были слова. В переводе с латинского они означали примерно следующее:
Истинным и схожим с тем, что видишь,
Единственным во всяком месте и равным себе почитай
Бесконечность, чей центр – везде,
Природу, всегда целокупную,
Явленную повсюду.
Круг, ее объемлющий, и есть Рок,
Соединяющий все случайности в единое целое
И к единому приводящий.
Произнося эти стихи Джордано Бруно, которые помнил наизусть, он обратил ко мне прояснившийся взор, улыбнулся доброй улыбкой, и сознание уже навсегда покинуло его.
Два дня спустя его, дрожащего в лихорадке, взмокшего от пота, стали трепать ужасные спазмы, он рвал на себе рубаху и приводил своих домашних в отчаяние, ибо его агония являла самое жуткое зрелище, какое только можно вообразить. Зияющая дыра вместо носа, исхудавшее лицо умирающего, его нагота, которую служанки кое-как прикрывали, держа над ним простыню, – как занавеску, вонь, источаемая постельным бельем, увлажненным жидкими выделениями его кишечника, – все это вместе взятое вынуждало семейство не задерживаться в его опустевшей комнате.
В невнятных речах больного, служивших, по всеобщему мнению, доказательством сумятицы, царящей у него в голове я расслышал мольбу, чтобы не сжигали его брата.
Час спустя он вдруг стих, умиротворенный, с открытыми глазами, казалось, уже не видевшими ничего, кроме сияющего неба Исландии и того портала у Барсебека, что ведет в царство мыслителей, где ему откроется тайна 2123 года. А за окнами дождь лил как из ведра. Когда к омытому телу, готовясь исполнить свой долг, приблизился пастор, слуги, измученные бдениями над постелью умирающего, и домочадцы, ослабевшие от слез, разбрелись, кто куда. Сиятельная дама Кирстен пожелала узнать от меня, говорил ли он что-нибудь о своих детях, прежде чем лишиться сознания.
